М и ш а. Папа… Я все собираюсь тебе сказать. Тут все Ксения Ивановна звонит. По нескольку раз в день. Спрашивает о тебе. Спрашивает, можно ли ей к тебе зайти. Можно?
Н о в и к о в. Нет.
М и ш а. А почему?
Н о в и к о в. Пятая заповедь. Не любопытствуй. Не суй нос в чужие дела. И не мешай мне слушать карканье ворон. (Закрыл глаза.)
М и ш а. А все-таки ты не прав. Она хорошая. Она тоже все время спрашивает, что я ем, не нужно ли покормить меня… И голос у нее добрый…
Н о в и к о в. Кар-р… Ты мне мешаешь.
М и ш а. Как хочешь, а по-моему, ты не прав.
Н о в и к о в. А что говорит пятая заповедь?
М и ш а. А что говорит четвертая?
Н о в и к о в. Это какая?
М и ш а. А вот какая. Хорошую женщину надо держать обеими руками. И вторая — будь вежлив. И первая — доверяй людям.
Н о в и к о в (засмеявшись). Выучил на свою голову.
М и ш а (взглянув в глубь сада). В общем, ты как хочешь, а она сейчас тут. Пришла.
Н о в и к о в. Кто позволил?
М и ш а. Никто. В общем, так: я сейчас ухожу, а ее пришлю. (Уходит.)
Н о в и к о в (вдогонку). Не разрешаю… Я же небритый…
Входит К с е н и я И в а н о в н а.
Здравствуйте, Ксения Ивановна.
К с е н и я И в а н о в н а. Вы отвратительный человек. Это подло, что вы не пускали меня к себе.
Н о в и к о в. Но вы должны понять…
К с е н и я И в а н о в н а. Я умру, если вы будете со мной так обращаться.
Н о в и к о в. Не надо.
К с е н и я И в а н о в н а. А я умру.
Н о в и к о в. Не умрете. (Внимательно глядя ей в глаза, берет ее руки и несколько раз их целует.)
К с е н и я И в а н о в н а. Вы — мой. Понимаете вы это? Мой ты! Понимаешь?
Н о в и к о в. Нет.
К с е н и я И в а н о в н а. Нет, понимаешь. Повтори — чей ты?
Н о в и к о в. Боюсь — ничей.
К с е н и я И в а н о в н а. Не смей так даже думать. Ты мой, а я твоя. Какое же ты имеешь право не пускать меня к себе? Только если ты меня разлюбил.
Н о в и к о в. Я тебя разлюбил.
К с е н и я И в а н о в н а. Ох, вранье.
Н о в и к о в. Какая самонадеянность.
К с е н и я И в а н о в н а. Я просто слышу, что врешь.
Н о в и к о в. Поговорим-ка. Значит, ты — моя?
К с е н и я И в а н о в н а. А ты не знал?
Н о в и к о в. До каких пор?
К с е н и я И в а н о в н а. Пока я живу.
Н о в и к о в (усмехнувшись). Спасибо. Это гораздо тактичней, чем сказать — пока я живу.
К с е н и я И в а н о в н а. Это одно и то же.
Н о в и к о в. Не совсем. Ты знаешь, чем может кончиться моя операция?
К с е н и я И в а н о в н а. Тем же, чем и моя жизнь.
Н о в и к о в. Сроки разные. Но это еще не самое плохое для тебя. Хуже, если я выживу. Для тебя.
К с е н и я И в а н о в н а. Ты уже помешался, да?
Н о в и к о в. На пути к этому. Молодая здоровая женщина и немолодой мужчина со слабым сердцем.
К с е н и я И в а н о в н а. Как ты деликатно выражаешься о себе. Немолодой! Скажи прямо — развалина.
Н о в и к о в. Развалина может простоять века, и за ней необязательно ухаживать. Все равно ты уйдешь от меня, если я останусь жив. Рано или поздно. (Не дав ей возразить.) Не уйдешь, не уйдешь. Душой уйдешь. Не хочу я быть в тягость. Так уж лучше расстаться теперь. И вообще мне не следовало с тобой связываться. Обычное мужское малодушие. Но что поделаешь, если мне чертовски нравятся молодые женщины. Их гладкие лица. Как они стоят, ходят, поворачиваются. Нравится слушать, как они говорят. Именно не что, а — как. Потому что они часто говорят ерунду. Нравится, что я им почему-то иногда нравлюсь. Правда, теперь я понимаю почему. Им льстит, что с ними с интересом беседует зрелый мужчина. Который умеет ответить на любой вопрос. Умеет быть внимательным и невнимательным. Тоже умеет. И за это они прощают мне морщины, седины и то, что я не могу играть в волейбол. Им очень приятно то, что они мне нравятся, и я умею это показать. И умею глядеть на них, слушать их трескотню, без насмешки отнестись к их неумелому кокетству. Им нравится в моих глазах и прикосновениях то, в чем они не отдают себе отчета, но чего не находят у своих сверстников. Все это им лестно, и тогда им кажется, что они меня любят. Все это хорошо, пока не доходит до быта. Пока — свидания, впопыхах, бог знает где… А размеренная жизнь с заботами о хозяйстве и об очень немолодом и уже нездоровом человеке — это совсем другое. Им лестно мое внимание, потому что от этого они кажутся сами себе значительней. Но все это хорошо на праздник и не годится для будней. Этого им не понять, да и я, к стыду своему, понял сравнительно недавно. Ибо старался не понимать. Грустно понимать, что годишься такой, например, как ты, только для праздника. А для будней тебе ближе простой, как хлеб, молодой здоровый мужчина с круглыми, точно из камня, руками, которыми он может легко тебя поднять и носить. А я уж не смогу. Вот и все.
К с е н и я И в а н о в н а. Это значит — поговорили, да?
Н о в и к о в. Конечно.
К с е н и я И в а н о в н а. Какой такт. Эрудиция. Разумеется, только у пожилого человека она возможна. Поговорили — это, значит, поговорил ты. А то, что скажу я, уже не имеет значения, не так ли? А как же! Разумеется. Ведь ты — зрелый человек, и тебе мои незрелые мысли ни к чему. Я — молодая женщина. Мое дело — быть гладкой, щебетать ерунду и чувствовать себя польщенной, когда такой, как ты, обращает на меня внимание. Мое дело — нравиться тебе, праздновать с тобой, а потом…
Н о в и к о в (тихо). Пойми — я стар для жизни с тобой. И болен.
К с е н и я И в а н о в н а (агрессивно). Не только. Ты старый глупый болтун — вот ты кто! О чем ты говорил? О ком ты говорил? Зачем сотрясал воздух? Неужели ты думаешь, с высоты своего возраста, что все, что ты тут наплел, мне неизвестно? Неужели я такая дура в твоих глазах, что не могла бы сама до этого додуматься?
Н о в и к о в. Но…
К с е н и я И в а н о в н а. Теперь буду говорить я. Это, по-моему, называется — поговорим. Когда говорят оба. Так вот. И то, что тебе нравятся молодые бабенки, — это тоже само собой разумеется. Если бы это было не так, я бы тебя презирала.
Н о в и к о в. Почему?
К с е н и я И в а н о в н а. Видишь — кое-что неясно тебе, но ясно мне. Потому что все они — это я. Ты все сказал правильно. Ты именно и понравился мне по тем же причинам. А потом все это стало неважно. Все пошло к черту. Все не так. Потому что я тебя полюбила. И это совсем не то. Я не считаю твоих морщин и не замечаю седин. Мне неважно, вещаешь ли ты мне свои старческие желчные откровения или просто молчишь. Мне безразлично, будешь ли ты носить меня на своих старых некруглых руках или подкосятся ноги. Я сама хочу заботиться о тебе. Я в ярости, что тут, в больнице, чужие бабы ходят за тобой, кормят тебя, а не я, не я все это делаю. Мне важно, чтобы ты жил и дышал рядом со мной. И умоляю тебя — ради бога, избавь меня от твоей заботы о том, что со мной будет, если ты останешься жив. Я хочу жить с тобой, со старым глупым дураком, и буду жить. И заруби себе на носу: если ты не позволишь меня пускать сюда, я сяду у ворот больницы и буду сидеть, пока ты не выйдешь. И если тебя обуревают сомнения, что я уйду от тебя…
Н о в и к о в. Не сомнения, а знание.
К с е н и я И в а н о в н а. Хорошо. Удивляюсь, как ты с такими знаниями можешь быть писателем.
Н о в и к о в. Видишь — я уже плохой писатель.
К с е н и я И в а н о в н а. Никудышный. Ты и вообще никуда не годный человек… Так вот, если ты мечтаешь о том, чтобы я ушла от тебя, то не надейся. Я дождусь, пока тебя отсюда выпишут, и нарожаю от тебя кучу детей.
Н о в и к о в. А кто их вырастит? Уж не я ли?
К с е н и я И в а н о в н а. Разумеется, нет. Где это видано, чтобы мужчина сумел воспитать хоть одного ребенка? Писать об этом они могут сколько влезет. Это мне придется выращивать их и тебя в придачу. Ты мой крест. Но я знаю это и иду на это. С легкостью. Потому что — вдолби ты это себе в свою седую голову! — потому что на всем белом свете есть только одна-единственная женщина, которая согласится и сможет с тобой жить. Это я. И причина — потому что я люблю тебя. И оставь меня с твоими душевными муками в покое. Ты еще и смеешься?.. А почему ты смеешься?
