Блядь. Блядь. Блядь.
Барбаросса ощутила, что ее башмаки стремительно тяжелеют. Точно какие-то демоны-проказники вбивают в подошвы на каждом ходу по маленькому гвоздику. Этих гвоздиков, маленьких и стальных, набралось уже порядочно много, неудивительно, что шаги ее, легкие и стремительные, сделались спотыкающимися, резкими…
Паскудная история, в которую она оказалась втянута, никак не желала заканчиваться. Мало того, всякий раз, когда ей следовало подойти к концу, нарочно отращивала очередное извивающееся щупальце, точно издеваясь над нею и испытывая ее терпение.
Во имя адского сифилиса — охранный голем! Все беспутные суки Броккенбурга посмеивались над этими развалинами, годными лишь караулить погреб с картошкой, а теперь одна из этих развалин несется, скрежеща, по ее следу, норовя раздавить, а ноги все тяжелее, и воздух в легких опасно теплеет, а в ушах начинает мерзким образом звенеть — давно, давно сестрице Барби не приходилось бегать во весь опор…
Барбаросса ощутила, как надежда, обогревшая душу, наполнившая тело звенящей легкостью, превращается в едкую ледяную морось. Она не рассчитывала на затяжную гонку. Она рассчитывала оторваться от этого громилы и нырнуть в какую-нибудь темную подворотню, вот только забыла одну крохотную малость. Как забыла многие другие вещи, устремившись на запах наживы, вещи, которые Броккенбург старательно вбивал в ее голову с первого дня.
Ты слишком высоко забралась на блядскую гору, сестренка.
Верхний Миттельштадт — это не привычные ей края у подножья горы, полные узких ломанных улочек и хитрых закоулков, устроенных более сложно, чем иной кишечник, края, в которых ничего не стоит отыскать тайный ход или укрытие. Будь она в Нижнем Миттельштадте, известном ей до последнего кирпича в стене, или, тем паче, в Унтерштадте, где улицы больше похожи на канавы, ей ничего не стоило бы ускользнуть от погони, даже если бы по ее следу шел не ржавый болван, а отряд мушкетеров с факелами. Скользнуть в неприметную щель, юркнуть в бездонную подворотню — и поминай, как звали. Но здесь… Во имя всех мертвых сук Ада, люди, громоздившие дома Верхнего Броккенбурга на каменный загривок горы Броккен, кажется, нарочно стремились соорудить место, как нельзя более благоволящее любой погоне.
Здесь, в Верхнем Миттельштадте, краю широких улиц, не было ни переулков, ни заборов, ни троп. Самые узкие улицы здесь были так широки, что по ним могли проехать две кареты, не задев друг друга бортами. Самые узкие переулки — что блядские проспекты. Здесь не было ни заросших сорняками пустырей, на которых она могла бы попытаться затаиться, укрывшись от глаз голема, ни куч мусора, через которые можно было бы перебраться, отрываясь от погони. А здешние заборчики из тончайших прутьев, для прущего голема служили не большей преградой, чем ажурный платок — для летящего тебе в челюсть кузнечного молота.
Барбаросса ощутила неприятное жжение в съежившихся кишках.
Херова консервная банка с истершимся «балкенкройцем» на броне не намеревалась отставать. Знай крушила железными ножищами стертый броккенбургский камень. Кто бы ни сотворил эту образину, он вложил в нее куда больше сил, чем было необходимо обычному охранному голему. Голем не выглядел выдохшимся, подумала Барбаросса, сплюнув на бегу — слюна походила на сгусток липкого горячего вара — он выглядел так, будто ничуть не устал и готов был бежать так же до самой ночи. До самого утра, всю ночь, если потребуется. Весь год, до следующей Вальпургиевой ночи…
Барбароссе было известно множество уловок, служащих для того, чтобы оторваться от погони, вот только ни одна из них не работала против Ржавого Хера. Пытаясь резко менять направление, она лишь изматывала сама себя — Ржавый Хер, как оказалось, обладал отменным зрением или имел органы чувств куда более чуткие, чем человеческий глаз. Он предугадывал любое ее движение, мгновенно подстраиваясь под смену направления, не позволяя обмануть себя ложными бросками. Кажется, он знал, в какую сторону она повернет еще до того, как она отдавала мысленный приказ ногам.
Херова ржавая консервная банка, наделенная адским упрямством и адской же выносливостью.
Барбаросса попыталась скользнуть в палисадник, полный скукожившихся по осенней поре рододендронов — голем пропахал его насквозь, точно боевой корабль, ни на миг не снизив скорости, лишь полетели в разные стороны хрустящие глиняные горшки. Она попыталась юркнуть за какой-то примостившийся к стене дома сарай, оставив его между собой и преследователем — голем снес его на полном ходу, лишь прыснули во все стороны обломки досок и черепицы. Она перескочила через шеренгу бочек с дождевой водой — Ржавый Хрен разнес их вдребезги, лишь покатились по мостовой изломанные обручи да прыснуло деревянной щепой.
Дьявол, она слишком давно не бегала. Слишком давно у сестрицы Барби не возникало нужды отрываться от погони. Слишком много лишнего жирка образовалось на ее боках за год спокойной жизни под крышей «Сучьей Баталии». Жирка, который превратился в смертельно опасный балласт, сдерживающий ее, затрудняющий дыхание, превращающий каждый шаг в недюжинное усилие.
Легкие скрежетали о ребра, сердце билось точно перепуганная мышь в печном горшке, блядский мешок, колотивший по спине, грозил проломить спину.
Ах, Дьявол… Даже в лучшие свои годы она не была легконогой сукой из числа тех, что способны нестись точно ласточки, не чуя под собой земли. Ад, наделивший ее двужильной силой и адским же упрямством, не позаботился о том, чтобы дать сестрице Барби железных ног. А ее собственные, немилосердно колотящие по брусчатке в тяжелых башмаках, быстро теряли силу. Куда быстрее, чем она хотела признавать.
Затаиться? Барбаросса едва не поддалась этой мысли, увидев заросли гортензии на углу. Можно было бы с разбегу прыгнуть в них, пригнуться, перекатиться, замереть, лежа ничком… Она едва было так и поступила. Очень уж велик был соблазн воспользоваться легким путем в сложной ситуации. Но удержалась — хвала всем владыкам Ада. Ржавый Хер уже продемонстрировал свою зоркость, едва ли он потерял бы ее в зарослях, скорее, врезался бы в них и истоптал, вминая в землю, вместе с самой сестрицей Барби…
Была бы здесь Котейшество, она бы что-то придумала. Замерла бы на миг, и этого мига хватило бы ей, чтобы пронзить демона внутри ржавого доспеха, точно лезвием панцербрехера, отточенным заклинанием, нарушившим тонкие магические связи в его устройстве. Была бы здесь Панди, исполнила бы какой-нибудь хитрый трюк из своего богатого арсенала, дерзкий и, в то же время, дьявольски расчетливый… Но ни Котейшества, ни Панди здесь не было. Одна только сестрица Барби, удирающая от голема с мешком за спиной, ощущающая, как ставшая кипятком моча ошпаривает ее мочевой пузырь.
Какая-то дама со второго этажа, взвизгнув, метнула ей в голову ночной горшок — тот покатился по камням, фальшиво звеня, точно пустой шлем, а тремя секундами позже беззвучно лопнул, оказавшись под ногой голема. Компания курящих в открытом мезонине мужчин рассмеялась, тыча в нее трубками. Наверно, им сверху это зрелище и верно казалось чертовски потешным. Барбаросса мимоходом пожелала им по персональной опухоли в заднице. Служанка с изъязвленным бородавками носом распахнула окно и попыталась ошпарить ее выплеснутым из кастрюли кипящим супом. Где-то захохотал, тыча в нее пальцем, ребенок…
Хотела она того или нет, она обеспечила зрелищем половину Верхнего Броккенбурга. Еще по меньшей мере неделю здесь будут судачить о том, как сторожевой голем, спавший последние сорок лет, настиг и раздавил какую-то ведьму, слишком понадеявшуюся на свои ноги…
Пытаясь увернуться от кипящего супа, Барбаросса отскочила в сторону и едва не поплатилась за это — оглушительный рев чуть было не вытряхнул ее душу из тела. Аутовагены. Херовы аутовагены неслись друг за другом единым потоком, дребезжа изящными решетками и хромированными фонарями. Влекомые выдрессированными демонами, они не осмеливались забираться на принадлежащую пешеходам часть улицы, но Барбаросса знала — стоит ей сделать хотя бы полшага в их сторону, они с удовольствием сшибут ее и раздавят. Демоны, заключенные в аутовагены, никогда не бывают полностью сыты…
