Барбаросса пыталась бежать под прикрытием домов, обтирая плечом углы, и это тоже не позволило ей выиграть ни единого фусса форы. Может, голем и был безмозглой жестянкой, но отчаянно зоркой и отчаянно ловкой жестянкой. Не притормаживая ни на мгновенье, он попросту сметал бронированным плечом углы, со скрежетом сминая водосточные трубы и оконные решетки. Вниз ссыпались каскады каменной пыли, обломки цветочных горшков и битое стекло. Херово отродье! Барбаросса ощутила, как легкие прорастают огненными реками, тщетно пытаясь втягивать в себя воздух. Жаль, что демоны Гаапа, крушившие Саксонию во времена Второго Холленкрига, не испарили эту тварь, как испарили ее собратьев, обратив в лужицы расплавленного металла…
Попытка затеряться в толпе была бы еще более гибельна, чем попытка затаиться среди цветов. Едва только услышав громыхание стальных ног по мостовой, прохожие Верхнего Миттельштадта поспешно прыскали прочь с ее пути, прижимаясь к стенам. Уж они-то, верно, знали, что это такое — несущийся на всех парах за своей добычей сторожевой голем, и не собирались вступать в эту игру. Один, впрочем, попытался.
Какой-то внушительный господин в пышном бордовом камзоле с нашитыми на рукавах бантами, украшенный пышными капелевскими усами[3], шествующий под руку с дамой, вместо того, чтобы укрыться, подобно прочим, отчаянно заулюлюкал и впился Барбароссе в рукав рубахи неожиданно цепкими пальцами. То ли бывший стражник, решивший продемонстрировать свою выучку и браваду, то ли пьяный, то ли попросту пытался рисоваться перед своей спутницей. Удар кастетом на ходу — страшный удар, сила бега, вложенная в него, делает даже обычный тычок сокрушительным, как удар лошадиным копытом. «Скромница» саданула его в правую глазницу, вызвав у господина с усами испуганный крик, пальцы его мгновенно разжались. Отличный удар, который, правда, едва не стоил жизни самой Барбароссе. Потеряв равновесие, она чуть было не покатилась по брусчатке, шлепнувшись на собственный мешок, но каким-то чудом удержалась на ногах, расплатившись за этот маневр одним только ободранным предплечьем.
Господин с пышными усами, прижимая руки к окровавленному глазу, прокричал ей вослед какое-то проклятье, навредившее ей не больше, чем брошенная в спину слива. Оглушенный болью, ослепленный яростью, он был слишком увлечен, чтобы сделать то единственное, что могло спасти ему жизнь — убраться с дороги у голема. А тот, верно, был слишком стар и дурно воспитан, чтобы воспринять возникшую на его пути преграду как нечто, требующее бережного отношения.
Позади нее негромко хрустнуло. Барбаросса не собиралась оборачиваться, боясь споткнуться и свернуть шею, но, скосив на бегу глаза, заметила в отражении оконного стекла, как серая махина из лязгающей стали, ни на миг не замедлившись, впечатала крохотную что-то кричащую фигурку в стену здания. Господин с капелевскими усами хрустнул как-то обычно и сухо, как раздавленный подошвой таракан, мгновенно сделавшись из солидного, грузного и внушительного маленьким и скомканным. Может, он умер, а может, и нет. С другой стороны, подумалось Барбароссе, с учетом того, сколько от него осталось, лучше бы ему и умереть…
Аутовагены, проносящиеся мимо нее по проезжей части, рычали, выплевывая в воздух пахнущую паленым мясом сажу и надсадно завывая. Некоторые из них, пролетающие ближе всех, так и норовили зацепить раскачивающимися фонарями ее по голове или вцепиться резной решеткой в предплечье. Им, адским хищникам, вынужденным тащить чертовы коробки на колесах, тоже отчаянно хотелось поучаствовать в погоне, они чувствовали разлитый в воздухе запах ее страха, они хотели пировать ее сладким мясом, но, будучи стиснутыми ограничительными чарами, вынуждены были проноситься мимо, рыча и воя от бессилия.
Вот если бы она оказалась на проезжей части…
Раздавили бы, подумала Барбаросса, силясь не сорвать дыхание, клокочущие в горящих легких. Раздавили, растерзали и разнесли бы клочки по всему Верхнему Миттельштадту. Нет, на проезжую часть нельзя соваться, никак нельзя.
Она ловко обошла стоящий у нее на пути колодец, основательный, с каменной кладкой и стальным воротом — голем смял его, выворотив оголовок из земли, точно трухлявый зуб из старой челюсти. Она проскользнула под брюхом у порожней телеги, замершей у подъезда, едва не расчертив землю подбородком — голем врезался в нее на всем ходу, разметав в сторону колеса, оглобли и доски. Она перескочила глубокую сточную канаву, надеясь, что ее преследователь завязнет в ней, а то и полетит кувырком — голем пропахал ее, точно ядро исполинской пушки, прошедшее по мягкой пашне, лишь забарабанили кругом комья земли да мелкая каменная крошка.
Эта треклятая натужно скрежещущая груда металла, настигала ее, неумолимо и страшно, не обращая внимания на все ее хитрости и уловки, выигрывая расстояние за счет одной лишь своей страшной силы. На каждой руте он выигрывал у нее шрит. На каждом эле — дюйм. Он трещал, скрежетал, звенел, рычал, грохотал, визжал, но не рассыпался на части, несмотря на то, что его путь усеивала ржавая труха, а броневые пластины опасно покачивались, едва удерживаемые на своих местах. Барбаросса уже ощущала спиной его дыхание — легкий гул раскаленного воздуха внутри столетних доспехов, смешанный с горьковатым запахом старого масла и подгоревшей краски. И запах этот, который она ощущала обожженными ноздрями, казался страшнее запаха разворошенной могилы.
Она проиграла два фусса, поскользнувшись на углу. По меньшей мере руту, проскочив перекресток и судорожно выбирая направление. И еще две — когда судорога злыми собачьими зубами впилась в ее правую ногу.
Сука. Сука. Сука.
Ей хотелось рыдать и смеяться одновременно. Миннезанг в честь сестрицы Барби, если и будет написан, окажется короче многих прочих. Тупые суки не заслуживают длинных миннезангов.
Может, ей удастся изловчиться и на ходу запрыгнуть на какой-нибудь прущий мимо экипаж? Это был бы хороший трюк и чертовски удачный. Кажется, она даже видела что-то подобное на сцене, в какой-то авантюрной пьесе. Вот только…
Рискуя оступиться, Барбаросса полоснула взглядом по проезжей части, пытаясь выхватить в веренице проносящихся мимо аутовагенов, завывающих от сознания собственной силы, какой-нибудь двигающийся на малом ходу, который не размазал бы ее по мостовой, окажись она в зоне его досягаемости. Херовая затея.
Мимо нее, натужно скрипя рессорами, прокатилась неуклюжая четырехдверная коробка, удостоверяющая начищенным медным клеймом, что демоны, заключенные в ней, относятся к свите монсеньора Цундаппа. Никчемная развалюха, подходящая для семейных поездок по магазинам, в адрес которой Саркома не нашла бы ничего лучше презрительного плевка, однако Барбаросса с удовольствием воспользовалась бы ее услугами, кабы та двигалась немногим ближе к тротуару. Будь поток экипажей менее плотным, она рискнула бы уцепиться, но сейчас нечего и думать было об этом — прочие аутовагены размажут ее тонким, как паштет, слоем, едва только она перешагнет невидимую линию, отделяющую улицу от проезжей части, их вотчины и полноправных владений.
Следующий аутоваген подходил для ее целей еще меньше — это был изящный и стремительный экипаж с кичливой эмблемой демона Порше на боку — адский конь с пламенеющей гривой, окруженный шипами. Невысокий, с корпусом узким и острым, точно выкованный в пламени адских кузен эсток, выкрашенным в кичливый броский цвет артериальной крови, он имел обшивку из лакированного дерева без единого выступа или гвоздя. Попытаешься вцепиться в такую на ходу — слетишь тотчас, аккурат под прущие следом экипажи, которые с удовольствием разомнут тебе все косточки в теле. Бесполезно, нет смысла и пытаться.
А вот следующий…
Следом шел, утробно ворча, тяжелый грузовой аутоваген — настоящая громада на колесах, пышущая жаром из восьми задранных в небо труб, толстых, как стволы магдебургских бомбард, на передке которой сияла эмблема с клеймом демона Мана. Настоящая самоходная баржа на колесах, неповоротливая, грузная, пышущая жаром и презрительно скрипящая рессорами. Поперек ее огромного борта тянулась выполненная тяжеловесной фрактурой[4] надпись, украшенная акварельными розочками, неуместными, как пунцовые чумные бубоны — «Обеды на дом от ресторации господина Кальтенбруннера». Барбаросса едва подавила мысль броситься вслед за этой колымагой и уцепиться пальцами за ее обвисший полотняный борт.
