Эта мысль заставила Барбароссу улыбнуться. Может, Ад не одарил ее при рождении талантом по части сложных наук — она давно смирилась с этим, как смирилась с собственным отражением в зеркале — может, ей никогда не повелевать демонами с такой легкостью, как прочим, не управлять тайными энергиями, не проводить алхимических реакций и не смотреть в будущее, пускай. Зато Ад одарил ее другим умением, и щедро, как мало кого в Броккенбурге.

Умением расшибать головы слишком самонадеянным сукам и превращать их жизнь в одно бесконечное мучение.

Барбаросса застонала сквозь зубы. Досадно было тратить такой погожий денек на бесцельное ожидание, тем более, что Котейшество могла провести в кабинете у Бурдюка и весь следующий час и все три следом. Преданная без остатка постижению адских наук, она легко забывала обо всем прочем, едва только речь заходила об учебе. Могла не есть по нескольку дней к ряду, вцепившись в очередной гримуар, скверно пахнущий, из рассохшейся человеческой кожи. Могла всю ночь напролет чертить на полу в дровяном сарае сигилы, выстраивая одной ей ведомые узоры чар, могла… Могла забыть про свою подругу, вынужденную маяться от скуки в пустой лекционной зале, подумала Барбаросса, болтая в воздухе башмаками. И в этом, увы, вся Котейшество. Надо или принять ее со всеми ее недостатками, сколько бы их ни отсыпал Ад, или держаться от нее подальше. Жаль только, эта вторая возможность уже не в ее власти — если когда-то в ней и была…

Сидеть верхом на парте ей быстро наскучило, да и задница затекла. Нет ничего хуже, чем торчать взаперти лекционной залы, вынужденной наблюдать, как солнце чертит свой извечный, укорачивающийся с каждым осенним днем, путь по небу. Чтобы размяться, Барбаросса прошлась по лекционной зале, пиная башмаками бумажные катыши и сплевывая под ноги.

Из окон лекционной залы по спагирии открывался превосходный вид на Броккенбург. Может, не такой расчудесный, как из башен господ оберов, торчащих на самой верхушке горы, но куда лучше того, что открывался из окна Малого Замка, в котором обитала «Сучья Баталия». Там и разглядывать было нечего, не считая окрестных помоек, пустырей и зарослей бурьяна на заднем дворе, здесь же… Черт, здесь было, на что посмотреть!

Во всей горе Броккен, если верить Котейшеству, было что-то около двухсотпятидесяти рут, и не лилипутских, рейнландских или вюртермбергских, созданных словно в насмешку, и не уродских долговязых ганноверских, а порядочных саксонских[2]. Университет располагался в верхней ее трети, где-то на той невидимой линии, которая разделяла Оберштадт и Миттельштадт. Не очень высоко по меркам оберов, отхвативших себе место на вершине. Охуительно высоко по меркам обитателей всей остальной части горы и, тем паче, жалких отбросов из Унтерштадта, копошащихся у подножья и вынужденных хлебать ядовитый воздух предгорий.

Корпус спагирии был одним из самых высоких в университете, четыре полноценных этажа, оттого почти весь Миттельштадт был перед ней как на ладони. Разномастные черепичные и жестяные крыши походили на заплатки распаханных полей, перемежающиеся межами-улицами. По этим улицам сновали похожие на деловитых насекомых фаэтоны, катились изящные, как водомерки, ландо, порывисто и резко двигались сверкающие металлом корпуса аутовагенов, тщетно пытающиеся вложить в скорость весь запас снедающего их изнутри адского огня.

Отсюда, сверху, густая сеть проводов, стянувшая Броккенбург, казалась изящной ажурной паутинкой, но Барбаросса знала, что там, внизу, эта сеть, оплетающая столбы и дома, столь густа, что иногда даже в ясный полдень ощущаешь себя под покровом густого сумрачного леса. Не говоря уже о том, что с каждым шагом по направлению вниз воздух делается все менее и менее прозрачен, а запахи, почти неощутимые здесь, наверху, становятся едкими и тяжелыми. Запахи сожженной магии, миллионы шеффелей[3] которого Броккенбургский университет щедро выплескивает в окружающий мир.

Чем ближе к подножью, тем реже встречались блестящие, точно рейтарские доспехи, жестяные крыши, им на смену приходили черепичные или бревенчатые, а дальше, сперва точно украдкой, осторожными вкраплениями, а потом все чаще и гуще — соломенные, торфяные, а кое-где уже из дерна или глины. Барбаросса скривилась, лишь бросив взгляд в ту сторону. Формально эта часть Броккенбурга еще считалась Миттельштадтом, по крайней мере, так пытались себя уверить ее обитатели, но выглядела она жалкой и неказистой, как лакей в дрянной штопанной ливрее рядом с сиятельным графом.

Там уже не видно было сверкающих, гудящих клаксонами, аутовагенов, да и не развернуться этим махинам на тамошних тесных улочках, там двигаются одни только запряженные клячами телеги да брички. Зато там был избыток коптящих труб, вкладывающих свою щедрую лепту в вечно висящий в предгорьях ядовитый смог — это работали городские мануфактуры, спешащие набить товаром закрома магистрата. Что было еще дальше рассмотреть было невозможно, воздух в предгорьях делался густым, как пена на похлебке с рубцом, проникнуть сквозь него безоружным взглядом не представлялось возможно даже в те времена, когда над Броккенбургом царила ясная погода.

Совершив полную прогулку по лекционной зале — вышло сто тридцать семь фуссов[4] — Барбаросса вздохнула, усевшись на парту, с которой лишь недавно слезла. Некоторым сукам ожидание дается легко, они не находят ничего такого в том, чтобы часами напролет таращиться в книгу или отмерять ногтем крупицы реагентов. Но она сама никогда не относилась к их числу.

Наверно, это было ее собственным недостатком, о котором она была прекрасно осведомлена — непереносимость вынужденного безделья. Недостатком, за который сестра Каррион неизменно карала ее в фехтовальной зале Малого Замка, щедро оставляя на предплечьях багровые отметины и рубцы. Недостатком, который когда-то пыталась исправить в ней мудрая разбойница Панди, пока не поняла всю тщетность своих попыток.

Грамотный фехтовальщик не должен бросаться вперед, едва лишь обнаружив во вражеской обороне брешь — та может быть ловушкой, которая мгновенно обернется смертельным контрвыпадом. Грамотный фехтовальщик не совершает больше маневров, чем необходимо, передвигаясь внутри умозрительного круга по лаконичным коротким траекториям. Грамотный фехтовальщик не бросается в схватку сломя голову… Сама Каррион в фехтовальной зале двигалась подобно смертоносному демону. Не полосовала воздух бесчисленными выпадами, как никчемные новички, не устраивала пляску вокруг противника, бесцельно тратя силы, напротив, замирала в змеиной неподвижности, чтобы сделать один-единственный выпад, неизбежно оказывающийся смертельным для ее противницы. Один короткий укол — готово.

Барбаросса втайне завидовала этой выдержке, пытаясь укротить свой собственный норов, жгучий, как адское озеро из едкой серы и порой причинявший ей самой много хлопот. И это давалось ей не проще, чем постижение алхимических тайн и ритуалов Гоэции. Раз уж Аду суждено было вложить в тебя при рождении беспокойную раскаленную искру, жгущую изнутри и вечно ждущую выхода, обуздать ее не проще, чем накинуть сеть из чар на самого Сатану…

Другое дело — Мухоглот. Разглядывая этот сморщенный законсервированный плод, вырванный из чрева матери за несколько месяцев до того, как ему суждено было сделаться человеком, она не испытывала ничего кроме отвращения. Вот уж у кого поучиться выдержке!.. Пленник стеклянной банки, привыкший обитать или на профессорской кафедре или в темном чулане кабинета спагирии, коротая промежутки между занятиями, он никогда не выказывал жалоб, напротив, выглядел так, будто вполне доволен своей судьбой. В спагирии он не смыслил ровным счетом ничего, да и в общем курсе алхимии понимал не больше, чем трактирная поломойка в таинстве адской иерархии.

Максимум, на что его хватало — перечислить четыре первосвященных элемента, и то, долго морща лоб и шевеля своей жуткой расколотой пастью. Он не имел никакого представления о семи планетах и их связи с реакциями, о галеновых препаратах, о тонких эссенциях, тинктурах и эликсирах. От природы скудоумный и косноязычий, он даже простейшие предложения строил медленно и с натугой, с трудом шевеля языком. Настоящий тупица.