— Я уже закончила. Но если хочешь — мои игрушки в твоем распоряжении.

Кузина сложила руки на груди. Ни дать ни взять, хорошенькая пастушка, которой преподнесли в качестве подарка букетик луговых цветов.

— Ах. Очень благородно с твоей стороны, Барбаросса. Но я уже вышла из того возраста, когда играют в куклы, — Кузина наморщила носик, который Барбароссе захотелось вмять внутрь черепа, — Впрочем…

Она остановилась напротив Кло, задумчиво покусывая губу и легко теребя пальцами атласную ленту на подоле.

Кло уже обмякла. Привалившись спиной к стене, она склонила голову с распахнутой страшной пастью, и походила на мертвую гаргулью, свесившуюся с парапета. Грудь ее платья была залита кровью, в сгустках которой можно было увидеть осколки зубов, белеющие точно жемчужные бусины. Не сдохла ли? Нет, мгновенно определила Барбаросса, жива. Темные глаза закатились, но не остекленели, да и ребра дрожат. Может, розены и не отличаются выносливостью монфортов или живучестью альбертинеров, но и дохнут тяжелее, чем мухи.

— Ах, какой приятный сюрприз, — Кузина улыбнулась, — Воистину, Миттельштадт — край чудес! Никогда не знаешь, кого встретишь, отправившись на прогулку. Здравствуй, Кло! Давно не виделись! Как твое здоровье?

Кло не ответила ей. Едва ли она вообще когда-нибудь сможет отвечать, мрачно подумала Барбаросса, разве что после того, как какой-нибудь осведомленный флейшкрафтер вновь срастит в одно целое все косточки и хрящики в ее пасти. И уж точно пройдет много времени, прежде чем милашке Кло вновь захочется кого-то поцеловать, наделив порцией любви.

— Ей нездоровится, — сухо обронила Барбаросса, — Не докучай ей.

— Она жива?

— О да, вполне, — Барбаросса склонилась, чтобы взять Кло за волосы и резко потянуть на себя, заставив задрать голову и распахнуть хлюпающую пасть, полную костяных осколков, — Какой-то демон уколол ее отравленным веретеном и бедняжка Кло уснула зачарованным сном. Я слышала, она проснется, если красавица с добрым сердцем поцелует ее. Не хочешь попробовать?

Кузина звонко рассмеялась. У нее был красивый смех, похожий на серебристый звон лесного ручья. Свежий, чистый. Но Барбаросса подумала, что если бы мучилась жаждой, скорее похлебала бы воды из броккенбургской лужи, чем из такого ручья.

— Ах, Барби, я и забыла, какая ты шутница! Ты знаешь, кто это? Это же Клодетта Кларсфельд собственной персоной! Весьма известная в своих кругах особа, с которой я давно хотела познакомиться, но все никак не получалось найти. Знаешь, в Унтерштадте ее прозвали Синяя Вдова.

— Это потому что она носит синее?

— А еще потому, что у нее есть обыкновение пожирать всякого партнера, с которым спарилась, — Кузина опустила руку в кружевной перчатке, чтобы ласково тронуть безвольно лежащую Кло за волосы, — Да, она часто делит трапезу со своими детишками, а детишек у нее много. Говорят, за этот год она сожрала семерых.

И я могла бы быть среди них, мрачно подумала Барбаросса, машинально поглаживая «Скромницу» кончиками пальцев. Если бы герцог Абигор, чье имя она сумела произнести в последний миг, не наделил ее частицей того богатства, которым он щедро делится со всеми своими вассалами — крупицей адского гнева — сестрица Барби вполне могла бы оказаться восьмой.

— Ну, теперь ей придется подыскать себе новое прозвище, — бросила Барбаросса, — Например, Сладкие Губки. Так что на счет поцелуя?

Кузина лукаво улыбнулась, но, кажется, эта улыбка предназначалась не Барбароссе, а Кло.

— А ты ветренная девчонка, Барби, у тебя только поцелуи на уме! Я искала ее не для того, чтобы миловаться. К тому же, она не вполне в моем вкусе. А вот ее железы…

— Что с ними?

— Мне и моим сестрам всегда хотелось их изучить. Судя по всему, их сок обладает повышенной силой, а может, и измененным составом.

— Да ну?

— Я думаю, это все воздух в низовьях Броккена, — серьезно произнесла Кузина, легко качнув головой, отчего с ее огромной прически просыпалась толика невесомой пудры, — В нем растворено так много магических испарений и алхимических чар, что иногда он действует точно мутаген, подстегивая развитие тканей в непредсказуемую сторону. Принято считать, что эдели наделены защитным иммунитетом, однако иногда, видно, и он дает сбои.

— Я почувствовала это, — пробормотала Барбаросса, — Ее запах. Он сильнее, чем у прочих чертовок. Сперва я этого не заметила, но потом… Меня чуть нахер с ног не срубило — точно лошадь лягнула и…

— Может, ты зря сопротивлялась?

— Что?

Кузина улыбнулась, смущенно взирая на ее из-под густых ресниц. Она не была розеном, однако тоже распространяла вокруг себя какой-то особенный запах, мягкий и тягучий, похожий на аромат лилий.

Кроткая, хрупкая, невесомая, она походила на увеличенную во много раз игрушечную балерину с каминной полки, к которой боязно прикоснуться рукой, чтобы не повредить. Хорошенькую куколку с лицом невинной девочки, стеснительно опускающую глаза, чьи щеки способны предательски заалеть даже под слоем пудры.

— Я просто подумала, что это было бы неплохой возможностью для тебя поразвлечься, Барби. Сколько ты платишь в Гугенотском квартале, чтобы найти кусок мяса с хером? С тебя ведь берут двойную плату, я угадала? Талер, не меньше? Ты могла бы сэкономить порядочно серебра, развлекаясь с милашкой Кло.

«Скромница» задрожала, впившись в ее пальцы, точно маленький стальной капкан. Между глаз, подумала Барбаросса, пытаясь усмирить ее, стиснуть изо всех сил, чтоб погасить злую энергию, бушующую в стиснутом кулаке. Всадить ей кастет между глаз — так, чтоб хряпнуло, чтоб череп лопнул, как табакерка, на которую наехала карета…

Кузина прелестнейшим образом рассмеялась.

— Ах, видела бы ты свое лицо сейчас! Впрочем… Ох! — она испуганно охнула, густые ресницы затрепетали, — Прости, пожалуйста, я сказала это не подумав. Если бы ты увидела собственное лицо, ты бы, пожалуй, лишилась аппетита на целую неделю!

Спокойно, Барби. Она подначивает тебя. Нарочно проверяет коготками прочность твоей брони, ища слабые места на сгибах, в которые можно всадить граненый кинжал-мизерикорд. И, кажется, чертовски небезуспешно — судя по тому, как зло дрожат «Скромница» и «Кокетка», едва не ломая тебе пальцы.

Ты можешь изнывать от злости, сестрица, но ты не в силах ни прикоснуться к этим роскошным локонам, завитым в умопомрачительный «фонтанж», ни даже испачкать рукав ее платья. Здесь ты бессильна, как беснующийся демон, заточенный в решетку из вырезанных на металле сигилов.

Младшие ковены вольны делать что заблагорассудится. Они молоды, не отягощены грузом столетних традиций и излишками чести, они рвутся доказать всему миру свою силу, а кровь, бурлящая в их жилах, горячее, чем все реки Ада. Если эту кровь не отворять время от времени, они сожгут сами себя и весь город в придачу.

Потому Большой Круг снисходительно смотрит на их забавы. Младшим ковенам и их юным сукам, мнящим себя ведьмами, позволяется трепать друг дружку, не ограничивая свои инстинкты, не страшно, если они увлекутся и немного хватят лишку. Молодые суки всегда самые голодные и нетерпеливые, если не дать им возможности терзать своих сверстниц по правилам, они будут делать это без всяких правил, погрузив весь Броккенбург в хаос, точно худшая из «плохих войн[3]», истощавших эти края четыреста лет назад.

В какой-то момент на смену неуклюжим остротам и неумелым тычкам приходят спрятанные в рукавах ножи, самодельные кастеты и сыромятные ремни, на смену детским обидам — месть за поруганную честь и смертельная вражда, на смену потасовкам после занятий на пустыре за университетской стеной — ночные засады в узких переулках, на смену синякам и ссадинам — скрюченные фигуры в сточных канавах.

В этом городе всегда было до черта ведьм и ковенов, а фунгам в крепостном рву похер, чьи кости переваривать. Нынешние фунги заняты этим делом так же прилежно, как их прабабки, сотни лет назад переваривавшие кости других неудачниц, тоже имевших надежду покинуть Броккенбург с патентом мейстерин хексы в кармане. Городской магистрат и подавно закрывает глаза на эти склоки — он никогда не вмешивается в дела университета, пока эти дела не изливаются кипящей мочой, ртутью и парной кровью на городские крыши.