«Бартиантки» никогда не искали драки и не щеголяли искусством фехтования, хотя, глядя на их изящные, почти танцевальные, движения, Барбаросса и подозревала, что втайне они обучаются этому. В благородном и древнем искусстве отравления они уступали признанным мастерицам в этом деле, «флористкам» из «Общества Цикуты Благостной», но и яд не был их главным оружием, тем оружием, которое позволяло «Ордену Анжель де ля Барт» на правах одного из шести старших ковенов занимать положенное ему место в Большом Круге ведьм вот уже без малого двести лет.

«Бартиантки» презирали грубую силу, находя многие славные традиции Броккенбурга, пестуемые веками и взращиваемые кровью многих поколений, отталкивающе жестокими и старомодными, недостойными звания ведьмы. В то время, когда юные «флористки», «волчицы», «воронессы», «униатки» и «батальерки» учились пускать друг другу кровь в страшных уличных стычках, защищая честь ковена и привыкая к своим новым стаям, их собственные младшие сестры, обитающие в уютном гнездышке под названием «Новый Иммендорф», посвящали себя изучению совсем других наук.

Они не учились одним ударом крушить позвонки противнику при помощи кистеня — они изучали семь свободных искусств[1], в каждом из них достигая изрядных высот. Они не учились уходить от погони узкими переулками и путать следы — они учились вышивать на пяльцах, мало того делать это на зависть лучшим белошвейкам. Они не учились обращению с пращей, клинком и кастетом — они обучались игре на лютне, клавесине и цитре.

К шестнадцати годам каждая «бартиантка» могла бы сойти за герцогскую дочь — обладающая изысканными манерами, умеющая превосходно держать себя в обществе, свободно говорящая на полудюжине языков, сведущая во многих искусствах и науках, она выглядела миловидной, точно целомудренный суккуб, и в то же время мудрой, точно столетняя змея.

Забавно — «бартиантки», лучше всех прочих освоившие тонкую науку флирта, изучавшие искусство соблазнения с не меньшим тщанием, чем адские дисциплины, никогда не продавали себя другим. Похоть не была их оружием, как у розенов, лишь украшением, кокетливой брошью на груди шелкового платья, которую иногда приятно покрутить в пальцах, наслаждаясь смущением окружающих, не более того. Иногда Барбароссе даже казалось, что искушение, в которое играют девы из почтенного «Ордена Анжель де ля Барт» для них что-то среднее между спортом и игрой в кости. Никакой страсти, один лишь только холодный расчетливый азарт. Игра для настоящих девочек.

Никто лучше «бартианок» не умел декламировать стихов, танцевать, сочинять миннезанги, вышивать, беседовать на изысканные темы и флиртовать. А еще — играть на чужих страхах и амбициях, наполнять души ненавистью и болью, стравливать друг с другом прочих ведьм и превращать застарелую вражду в разящие ядовитые стилеты, укрытые изящным шелковым платком.

В эту игру «бартиантки» играли с особенным упоением, возводя вокруг себя с непостижимой виртуозностью паутину из бесчисленного множества интриг, паутину, которая могла показаться обманчиво иллюзорной, но которая представляла собой лабиринт из невидимых шипов и смертоносных ловушек. Сам Вобан[2] сошел бы с ума, пытаясь разобраться в хитросплетениях этой дьявольской сети, которой «бартиантки» оплели Броккенбург и все его ковены, как младшие, так и старшие, входящие в Большой Круг.

Прирожденные интриганки, они сплетали свои смертоносные силки легко, как кружевные салфетки, вплетая в них бритвенные лезвия и ядовитые шипы, окружая себя тайными пактами, фальшивыми союзами, лицемерными соглашениями и торжественными клятвами. Нет, они не обманывали — ложь была слишком примитивным искусством для этих сук. Они не предавали — предательство для истой «бартиантки» было пресным бесхитростным кушаньем сродни обычной похлебке. Они просто танцевали в завитках сооруженной ими паутины, отслеживая тысячи ветров, дующих над горой Броккен, цепляясь за невидимые ниточки, направляя сигналы и дергая за концы.

Вера Вариола однажды сказала про «Орден Анжель де ля Барт» — «Эти суки играют на Броккенбурге, точно на арфе из самого Ада». Вера Вариола фон Друденхаус и сама была чертовски опасной непредсказуемой сукой из почтенного рода оберов, хладнокровной, точно старейшая из гадюк, но эти слова впору было выписать кровью на белоснежном фасаде «Нового Иммендорфа», так точно они передавали суть «бартианок».

— Ох, Барби, прости пожалуйста, — Кузина потупила глаза, а может, просто разглядывала изломанные тела розенов под ногами, чтоб ненароком не запятнать кровью юбки, — Я не подумала, что ты занята. Совсем не хотела тебя отвлекать!

Барбаросса не сделала шага ей навстречу. Лишь пошевелила пальцами, стиснутыми объятьями «Скромницы» — насмешливый приветственный жест.

— Меня зовут не Барби. Меня зовут Барбаросса. Если твоя память слишком коротка, могу сломать тебе нос — чтобы ты вспоминала мое имя всякий раз, когда смотришь в зеркало.

Кузина улыбнулась, разглядывая лежащие вокруг нее изувеченные тела. Она выглядела кроткой и невинной — настоящее дитя — густые ресницы лишь подчеркивали это сходство. Как и губки, покрытые помадой цвета сырой плоти, которые она изящно надувала, когда сердилась.

— Ах, оставь грубости, прошу тебя. Значит, я все-таки отвлекла тебя? Понимаю. Ты, должно быть, играла, — Кузина обвела взглядом тела вокруг, — Вера Вариола не ругает тебя, когда ты оставляешь свои игрушки неубранными?

Вот она, блядская паутина «бартианок». Ничего страшного или угрожающего сказано не было, однако Барбаросса отчетливо ощутила короткий укол — точно шарила рукой в коробке с пряжей и напоролась пальцем на позабытую там иглу.

Это не было угрозой, лишь мягким ее обозначением. Многозначительным прикосновением ножа.

Став свидетельницей ее расправы над розенами, крошка Кузина может донести эту весть до нужных ушей легко, точно порхающая птичка. А в этом городе всегда полно блядских ушей, расставленных тут и там, подчас растущих из камня. Пустить одно словцо там, другое — здесь… Каналы, по которым в Броккенбурге передаются слухи, причудливы и запутанны, точно контуры адских рун и глифов, которые выписывают мелом и кровью, никогда не поймешь, в какую сторону они полетят и где окажутся через час.

Если они достигнут магистрата, большой беды, положим, не случится. Бургомистр Тоттерфиш не привечает эделей, а беспокойное племя розенов и подавно должно доставлять ему уйму беспокойства. Он будет только рад, если узнает, что обнаглевшим розенам, сунувшимся в чужие владения, прищемят хер. И уж точно ей не заявит претензии их община. Розены, в отличие от прочих тварей, каролингов или зальмов, живут не общиной, а порознь, мелкими стаями.

Совсем другое дело — если слух дойдет до Большого Круга. Заседающие там стервы — скучающие «воронессы», озлобленные «волчицы», мрачные «униатки», ядовитые «флористки» и, конечно, милашки-«бартиантки», лениво грызущие друг другу кости, будут рады раздуть из этой искры целую историю. Историю, которая мгновенно коснется ушей Веры Вариолы. И тогда…

Барбаросса стиснула зубы. Вера Вариола чертовски не любит, когда ее сестры порочат честь ковена, о чем бы ни шла речь. У оберов вообще сложные и запутанные представления о чести. Она может посмотреть сквозь пальцы на небольшой трактирный дебош или ночную драку — ведьмам третьего круга зазорно развлекаться, точно их младшим сестрам, однако иногда это прощается — но среди дня на улицах Нижнего Миттельштадта?..

Дьявол. За такое дело можно отведать плетей. И не приватно, от руки самой Веры, а перед глазами всех сестер, на подворье Малого Замка. Штук десять, а может, и две дюжины. И добро, если полосовать ее вызовется Гаррота — у той тяжелая рука, но незлой нрав, следы сойдут за три дня. А вот если за дело возьмется старая карга Гаста, тут уж дело плохо — узкий шерстяной дублет еще по меньшей мере неделю будет жечь ей шкуру, точно раскаленная на огне кираса.

Барбаросса представила Кузину, ухаживающую за выводком милых детишек Кло где-нибудь в теплом уютном гнездышке — и эта мысль на миг скрасила недобрые чувства, приглушив клокочущую в низовьях души ярость. Даже позволила улыбнуться в ответ.