Хейсткрафт… Трепанация… Горящий Магдебург…
Барбаросса встрепенулась, обнаружив, что убаюканная монотонным голосом вельзера, начала сползать в легкую дрему.
— …в тысяча шестьсот тридцать втором году он получил приказ двигаться своими силами в сторону Лютцена, чтобы там, объединившись с армией Густава Второго Адольфа, задать жару Валленштейну и Паппенгейму. Однако судьба распорядилась иначе. Разглядев в подзорную трубу шпили Бамберга, он отдал приказ изменить направление, свернув на тридцать мейле[4] к югу. Едва ли он хотел штурмовать Бамберг, у него не было для этого ни сил, ни соответствующих приказов, скорее всего, собирался провести фуражировку в пригородах, пополнив припасы, и только.
— И что? — неохотно спросила Барбаросса.
Ей не было дела до вояк трехсотлетней давности и их свершений, равно как и до всех никчемных знаний, напиханных под огромным давлением в трещащую стальную скорлупу на голове вельзера. Ей надо узнать, что за херня появилась у нее на руке и что она может означать, и только. Но перебить размеренно рокочущую речь эделя было не проще, чем перегородить Рейн плотиной из глины и веток.
— Кукла с выколотыми глазами… Старая гусеница на спелом яблоке… Когда бамбергские дозорные доложили о приближении шведов князю-епископу фон Дорнхейму, тот перепугался не на шутку. Знать, уже видел свою голову на шесте посреди разоренного города. Но больше всего он боялся не за свои сундуки и регалии, а за…
— Друденхаус?
Вельзер удовлетворенно кивнул.
— Да. Его детище не должно было попасть в руки к врагу. Он-то знал, что протестанты первым делом освободят заключенных в нем ведьм, которые не были облагодетельствованы очищающим огнем. Одиннадцатого февраля тысяча шестьсот тридцать второго года князь-еписком фон Дорнхейм распорядился начать процесс — процесс, которому суждено было стать последним в истории «Дома ночных духов». Быть может… — вельзер задумчиво поскреб треснувшим ногтем стальной шлем, стискивающий его голову, — Иногда я думаю, что ничего этого не случилось бы, будь князь-епископ алхимиком и знай он основные алхимические законы. Если сжечь крупинку пороха, будет маленькая вспышка, почти не дающая тепла. Если сжечь сотню крупинок, выделившегося пламени будет достаточно, чтобы спалить дотла дом. В тот день камеры были заполнены сверх расчетного числа — восемьдесят восемь человек. Восемьдесят восемь ничтожных ведьм и жалких колдунов, каждый из которых имел силы не более крупинки. Но восемьдесят восемь крупинок — это уже небольшая кучка. Восемьдесят восемь крупинок могут учинить пожар, если вспыхнут все одновременно, разом.
У князя-епископа не было ни времени, ни дров, чтобы соблюсти установленную, годами отработанную процедуру. Он распорядился развести один огромный костер, в который швырнули всех восемьдесят восемь колдунов и ведьм. Восемьдесят восемь душ
с воем устремились в Ад — и этот крохотный ручеек к удивлению и ужасу присутствующих пробил брешь для тех сил, что терпеливо ждали там своего часа. Проточил тот барьер, что веками разделял наши миры, храня нас от милости Ада.
Не успели крики несчастных стихнуть, как с востока подул ветер, пахнущий полынью и мочой, тучи сгустились, а небо стало цвета разворошенного конского брюха. Все коты в Бамберге принялись пожирать сами себя, дети умерли и разложились в своих колыбелях, флюгеры завертелись во все стороны сразу, а вода в колодцах превратилась в смолу.
Оффентурен. Все адские двери, прежде закрытые, из которых ведьмы вынуждены были тянуть через щели крохи своего могущества, распахнулись в едином порыве. И пришел Ад. Архивладыки Геенны Огненной, четыре императора Ада, Белиал, Столас, Белет и Гаап, явили свой гнев и свою милость, испепелив или обратив в червей больше людей, чем погибло за все предыдущие войны вместе взятые, выжившим же милостиво позволив присягнуть им. Что было дальше, вы наверняка знаете и без меня, госпожа ведьма. Германские земли присягнули Белиалу, Столас сделался покровителем и протектором того, что прежде звалось Францией и Испанией, Белет довольствовался Британией, Швецией и сопредельными землями, Гаап же воцарился в диких пустошах России, Монголии и Китая. Вам, наверно, интересно, что сталось с двумя людьми, которые послужили предтечами Оффентурена, привели Ад в наш мир, князем-епископом Додерхеймом и фельдмаршалом Турном?
— Нет, — ответила Барбаросса, — Ни хера не интересно.
Но вельзер кивнул, будто она ответила согласием.
— Они оба были одарены Адом соответственно своему вкладу в великое дело. Им не досталось орденов — Ад не видит проку в никчемных побрякушках — но едва ли хоть у одного из них был повод упрекнуть адских владык в неблагодарности. Фельдмаршал Йиндржих Матиаш Турн-Вальсассина и князь-епископ Йохан Георг Фух фон Дорнхейм были соединены воедино, обратившись в единое существо — восемнадцатирукого двадцатиногого великана, чье тело покрыто мириадами алчных клацающих зубами ртов. Обуянный нечеловеческой яростью, этот великан обречен до скончания веков бродить по адским чертогам по колено в морях из кипящей стали, под дождем из едкой кислоты, вот только ярость его обращена не к адским владыкам, а к самому себе и своему двуединому существу. Его руки находятся в постоянной, не стихающей ни на мгновенье схватке, пытаясь переломать друг друга, а пасти пожирают сами себя, не ведая сытости. Впрочем, виноват, мы же беседовали вовсе не о них, а о Вере Вариоле, уважаемой хозяйке вашего ковена…
Ни о чем мы не беседовали, мысленно огрызнулась Барбаросса, это ты взялся болтать, точно древняя старуха, у которой язык не умещается в пасти…
— Спящая мать и старая коряга на дне реки… — вельзер усмехнулся, и смешок этот прозвучал до крайности неприятно — точно кто-то колупал сухим ногтем сталь его шлема, — Их было девять, девять человек, выбравшихся из полыхающего костра. Обожженные до кости, эти калеки стали первыми свидетелями рассвета новой эры, эры Оффентурена. В честь полыхающих руин «Дома ночных духов» они — девятеро — взяли себе фамилию фон Друденхаусов, фамилию, которой суждено было врезаться во все летописи, сохранившиеся до нынешних времен, образовав первый род оберов на грешной германской земле. Именно поэтому все представители этого рода и в наши дни по традиции выжигают себе правую глазницу — это память о том, что их предки увидели своими глазами распахнувшиеся врата Ада — и то, что находится за ними… Что вам угодно?
Переход был столь резким, что Барбаросса едва не вздрогнула, как от удара. Неужели хренов болтун соизволил наконец поинтересоваться у госпожи ведьмы, что привело ее в его занюханную конуру?
— Меня интересует это, — резко произнесла она, снимая с обожженной ладони платок, — Хочу знать, что это за штука, откуда она взялась и что может значить. Что вы можете сказать об этом?
Не дожидаясь приглашения, она положила руку ладонью вверх на грязный стол. Страшный багрянец свежего ожога уже уступил место болезненно-алому оттенку, но символы, выжженые на ее коже, по-прежнему были отчетливы.
Вельзер не прикоснулся к ее руке. И хорошо, что не прикоснулся. Его сухие хрупкие пальцы с почти растворившимися ногтями бесцельно царапали столешницу, едва ли их прикосновение было приятнее, чем прикосновении пары старых пауков.
Вельзер некоторое время смотрел на ее руку, о чем-то размышляя и бормоча себе под нос — глухой шлем превращал это бормотание в нечленораздельный рокот.
— Мертвый бутон и черное колесо. Сказать о чем?
— Об этом, черт возьми! Об этой штуке у меня на руке!
Она опять услышала легкий скрежет — зубы вельзера царапали шлем изнутри.
— Я бы охотно, госпожа ведьма, но боюсь, что это не в моих силах.
— Почему это?
— На вашей руке ничего нет.
Барбаросса едва не выругалась вслух. Хренов умник, не видящий ничего дальше собственного носа, который наверняка давно превратился в лепешку, расплющенный о сталь чудовищным давлением внутри шлема. Да и его глаза наверняка…
Барбаросса запнулась, так и не дав воли ругательствам, мечущимся на языке.
