Его глаза…
Она не видела этого прежде, заметила лишь оказавшись вплотную к вельзеру. Его глаза, спрятанные за отверстиями в шлеме и оттого едва видимые, не выглядели ни ясными, ни даже толком видящими. Они были двумя кусками бледно-голубого студня, в котором едва можно было разобрать зыбкую кляксу радужки с засевшей внутри черной косточкой зрачка. Давление, которое оказывали его мозговые оболочки, неумолимо разрастаясь внутри шлема, было слишком сильно, чтобы человеческие ткани были способны его выдержать без ущерба для себя. Его глазницы лопнули, исторгнув свое содержимое, каким-то образом не выдавив глаза прочь из шлема.
Рано или поздно они вытекут наружу, подумала Барбаросса, и стекут по шлему точно парочка слизней. Блядь, ну и паскудное же это будет зрелище…
— Вы что, ослепли? — раздраженно бросила она, — Не видите эту блядскую штуку у меня на шкуре?
Вельзер осторожно кивнул, тяжелый шлем качнулся взад-вперед. Зрачки-косточки трепыхнулись в бледно-голубом желе, точно завязшие насекомые.
— Я вижу эту блядскую штуку у вас на шкуре, — спокойно произнес вельзер, немало не уязвленный, — На той ее части, что вы именуете лицом. Она называется келоидными рубцами. Эта штука происходит из-за того, что соединительная ткань на месте травмы бесконтрольно разрастается, образовывая на поверхности уплотнения различных оттенков и формы. Ваша травма была оставлена огнем и достаточно давно. Старая мельница и мертвый зимородок. Я бы предположил, лет около четырех или пяти тому назад. Скорее всего, это был пожар или…
— Я говорю об этом! — Барбаросса треснула ладонью по столу, — Ожог у меня на руке!
— На вашей руке нет никакого ожога, госпожа ведьма. Она чиста.
Барбаросса с трудом удержала в груди рвущееся наружу дыхание.
Чертово эдельское племя! Этот херов вельзер наверняка нарочно зубоскалил над ней, наслаждаясь ее замешательством. Еще бы, ведь он такой умный, такой сообразительный, что аж голова трещит, у него своя маленькая контора в Миттельштадте, пусть даже грязная и тесная как дровяной сарай… Как тут не позубоскалить над растрепанной юной ведьмой, ищущей помощи?..
Если так… Черт, она разгромит его контору, потом открутит эту херову железную банку, служащую ему вместо шляпы и…
— Ивовая ветвь и изломанная птица. Я ручаюсь, что ваша рука вполне чиста, госпожа ведьма. Несколько старых шрамов, грязь и мозоли. Я не вижу ожога.
Барбаросса сдержалась. Для этого требовалось чудовищное усилие, но она постаралась запереть бурлящую внутри злость в воображаемый склеп из стали сродни тому, который вельзер таскал на своих плечах. А мигом позже злости враз стало меньше, когда она сообразила, что вельзер мог и не смеяться.
Он не видит ожога, значит…
Иллюзия? Она вновь вспомнила запах горящего Магдебурга. Все, что происходило там, ощущалось до чертиков реальным, таким реальным, что разум воспринимал его как данность. Но там это были сложнейшие чары Хейсткрафта, наведенные опытными ворожеями на зрителей, чары, которые стоили стократ больше всего театрального реквизита вместе взятого, вплоть до расшитых дублетов и золоченых шпаг.
Плоть лжива, а рассудок, управляющий ней, податлив и доверчив. Когда Трепанация терзала себя бритвой, она тоже была уверена в том, что плотоядные твари, пирующие ее плотью, существуют на самом деле…
Нет, ожог у нее на руке был самым что ни на есть настоящим.
У сестрицы Барби в Броккенбурге уйма тайных друзей и заклятых подруг, которые с радостью спровадили бы ее в крепостной ров, еще дышащую или нет. Вот только все они предпочитали куда более простые методы сведения счетов. Кинжал под ребра, свинцовая пуля из самострела в глухом переулке, старая добрая удавка… Броккенбург — это тебе не лощеный столичный Дрезден и тем паче не императорский Регенсбург, этим городом правят самые простые нравы, не меняющиеся с годами.
Конечно, иногда с ней пытались свести счеты каким-нибудь хитрым злокозненным образом, обыкновенно те суки, которых она ненароком обидела, но которые знали, что не им тягаться с сестрицей Барби, одной из главных батальерок «Сучьей Баталии», все одно, на кулаках ли или на ножах. Такие использовали дрянные штучки из ведьминского арсенала, благо университет, щедро одарявший их адскими науками, предоставлял все возможности для использования его плодов.
За прошедший год она трижды оказывалась на волосок от смерти.
В первый раз это была заговоренная иголка, которую какая-то пиздорвань, изловчившись в толчее, прицепила к ее дублету. Иголка не выглядела опасной, но терпеливо ждала прикосновения к себе, чтобы обрушить на нее сплетенное с дьявольской изобретательностью заклятье, способное скрутить человека с такой силой, чтоб мышцы лопнули, а внутренности выдавились наружу. Спасибо Котейшеству, она сразу поняла, что это такое и ловко обезвредила опасный гостинец.
Второй раз кто-то чуть было не наслал на нее черный тиф, подбросив в кружку с пивом заговоренную изюминку, которую продержали ночь во рту мертвеца. В тот раз сестрица Барби чертовски близко подошла к дверям, которые открываются в адскую бездну, владыка Абигор почти запустил когти в душу, что причиталась ему по праву. Пять дней подряд она провела в горячке и бреду, изнемогая от чудовищного жара и открывшихся по всему телу язв, ругаясь с мертвыми людьми, давно превратившимися в сажу на ее подошвах, бродила по пустым закоулкам Кверфурта, с кем-то исступленно дралась… Помогли не травы, которыми ее пичкала Котейшество, и не ворчание Гасты, искренне надеявшейся спровадить ее в могилу, а ее собственная злость, сама обжигающая, как адское пламя. Она пережгла заразу, пытавшуюся сожрать ее изнутри — маленькое чудо, сотворенное вопреки неизбежному.
В третий раз… О, третий она не забудет до самой своей смерти, даже когда окажется в столь преклонном возрасте, что будет забывать стягивать штаны перед тем, как справить нужду. В третий раз на нее натравили настоящего демона.
Тригонтонианец, также известный как Привратник Северной Двери. Его чин в адской епархии был невелик, он был одним из многих демонов в услужении Герцога Базина, мелкая сошка по меркам Геенны Огненной. Однако при этом был взаправдашним демоном, а не жалким духом, заточенным в часах, чтобы двигать стрелки, и силы в нем было достаточно, чтобы разорвать любую мнящую себя ведьмой суку пополам.
Он явился в виде высокого мужчины в сером плаще, скроенном из лоскутов человеческой, змеиной и бычьей кожи, на груди его поверх тусклого серого колета сияла
стеклянная брошь в виде двух соединенных треугольников, когда он улыбнулся, сделалось видно, что зубы у него мелкие и блестящие, а языка нет вовсе. В том, что его улыбка предназначалась именно ей, Барбаросса не сомневалась.
Она увидела его в одном из переулков Унтерштадта — тонкая фигура, острая и четкая, как выплавленное из серого свечения сумерек лезвие швайншвертера[5] — и даже дерзкие ветра Броккенбурга не решались ее коснуться, чтобы не оказаться рассеченными, почтительно огибали по сторонам. А еще запах… В тесном переулке вдруг пронзительно запахло свежей сиренью и мертвечиной.
Она должна была умереть там, в том переулке. Умереть, едва только увидев его глаза, мертвые немигающие глаза глубоководной рыбы, его дьявольскую улыбку, его холодный кивок. Но почему-то не умерла. Сжалась в комок, намертво стиснув в руке монеты, которые как раз пересчитывала на ходу, собираясь сунуть в кошель. Привалилась к стене, ощутив как душа мечется внутри онемевшего тела перепуганным мотыльком, а нижние брэ напитываются горячей влагой из мгновенно прохудившегося мочевого пузыря.
Тригонтонианцу не требовалось много времени, чтобы с ней покончить. Пять ударов сердца, не больше. После этого на память о сестрице Барби осталось бы только красное тряпье, которым украшены окрестные флюгера — к вящей радости унтерштадских детишек.
Он не убил ее. Холодно кивнул, пробормотав что-то себе под нос, шагнул в тень, и тень сжалась вместе с ним, закрутилась, выгнулась и пропала. В тот вечер она добрела до Малого Замка на ватных ногах, а когда смогла разжать зубы, влила в себя три шоппена крепкого вина и славно проблевалась.
