Подвязав перерубленную пополам руку, она щерилась в лицо протестантским ублюдкам, прижавшим ее пиками к стене, пытаясь отбиться от них стиснутым в левой руке кацбальгером, но верная прежде сталь с каждым ударом наливалась страшной тяжестью и все труднее было заносить руку для удара, все ближе были скалящиеся рожи…

Зажав рукой дыру в животе, она жадно пила из фляги, привалившись к развороченной стене чьего-то дома, камень был обжигающе горячим и ноздреватым, а ее живот, напротив, ледяным и бездонным, вода проваливалась в него, не утоляя жажды, только скрипели во всем теле жилы, да в голове, звеня, тянулась какая-то длинная как бечевка мысль, которую непременно надо было додумать…

Приникнув к раскаленному орудию, она ждала, пока нерасторопная обслуга с банниками выполнит свою работу, майское саксонское солнце гладило ее по поросшей бородой щеке шершавой ладонью, рядом исходил криком какой-то пехотный офицер, которого едва вытащили из свалки, порубленный, точно колбаса в трактире, протестантскими алебардами, испуганно фыркала, кося фиолетовым глазом, кобыла по кличке Чернушка, обычно послушная и смирная, но напуганная грохотом и всеобщим переполохом…

Она глотала раскаленный воздух умирающего Магдебурга, она ощущала на зубах его горячую пыль, слышала его страшный обреченный рев, она перешагивала через мертвые тела и сама выла, уткнувшись в чьи-то потроха, ощущая подступающую к горлу предсмертную горечь…

Очнулась она лишь к четвертому действию, когда Октавио Пикколомини, жирный боров с истекающим жиром подбородком, сообщал своему сыну, что герцог Фридландский собирается отнять у императора войска, чтобы передать их шведам. Нижняя рубаха была мокра от пота, она ощущала себя так, будто проскакала тысячу мейле без седла на спине сноровистого жеребца, в голове гудело и кости казались скрепленными друг с другом так ненадежно, что могли лопнуть от малейшего движения. Магдебурга не было. Исчез, растворился, сгинул, как сгинули его обреченные защитники и торжествующие солдаты Паппенгейма. На его месте стояли совсем другие декорации, ничуть не напоминающие о страшном побоище, и другие актеры.

Хейсткрафт, легко пояснила ей Котейшество после того, как они выбрались из театра, уставшие, но довольные до дрожи. Могла и не говорить, к тому моменту она и сама сообразила, что все это было лишь иллюзией, сложным сплетением чар, погрузившим ее рассудок в отгремевшую триста лет назад битву.

Среди ведьм Броккенбург Хейсткрафт не пользовался таким уважением, как прочие запретные науки — жуткий, повелевающий плотью Флейшкрафт, способный как лечить, так и создавать чудовищ, чудовищно сложный Махткрафт, повелевающий всеми известными энергиями, от тепловых до илектрумовых и беккерелевых, и грозный Стоффкрафт, силами которого материя, подвергаясь причудливым искажениям, перетекала в иные формы. Хейсткрафт был куда более тонким искусством, воздействующим не на материю, а на разум, а также те оболочки, что его окружают — личность, память, восприятие, чувства. Опытная ведьма, владеющая навыками Хейсткрафта, может погрузить тебя в такую глубокую иллюзию, что разум не заметит подлога, приняв любую подсунутую ему картинку за данность.

Прежде она и сама относилась к Хейсткрафту с толиком оскорбительного пренебрежения — насколько ведьма третьего круга может относиться с пренебрежением к одной из четырех запретных наук Ада. Хейсткрафт не превращал людей в чудовищ, не испепелял камень, не создавал големов, а штучки с иллюзиями годны разве что на то, чтобы пускать пыль в глаза зарвавшейся черни, для которой и высеченная из пальца искра — уже чудо. Но Хейсткрафт не был наукой ярмарочных фокусов с иллюзиями, в этом она убедилась после смерти Трепанации.

Трепанация из «Четырех лилий» всегда считалась оторванной сукой, удивительно долго прожившей для своего взбалмошного нрава, добравшейся до четвертого круга обучения лишь благодаря заступничеству адского сеньора и немыслимой порции удачи. Забияка и бретерка, она переколола херову тучу сук в университете и в подворотнях, а собственных сестер порой истязала так, что те пропускали занятия, отлеживаясь целыми неделями. Ад вдохнул в нее толику своих сил и этот неукротимый огонь вечно горел в ней, частенько выплескиваясь наружу. С Трепанацией не единожды пытались сводить счеты, но все не выходило. В переулках Броккенбурга она ощущала себя как рыба в воде и всегда умудрялась ускользнуть, едва только чувствовала засаду, а в драке один на один отличалась звериной яростью, позволявшей ей перешибать даже сведущих в фехтовальном искусстве противниц.

Последней каплей стала юная Злыдня, которую она напоила, затащила в свою койку, а после бурной ночи искромсала бритвой лицо. Будь Злыдня обычной школяркой из Шабаша из числа тех, с которыми Трепанация предпочитала развлекаться, все тем бы и закончилось — это был далеко не первый ее трофей. Но Злыдня, как говорили, несмотря на юность водила дружбу с «Обществом Цикуты Благостной» и перейдя на второй круг имела надежды вступить в их ряды — надежды, к слову, вполне обоснованные и поддерживаемые ковеном. Так что «цветочницы» восприняли это как знак — зарвавшуюся Трепанацию необходимо было урезонить.

Война между «Обществом Цикуты Благостной» и «Четырьмя лилиями» длилась всего два месяца, но уложила в землю больше ведьм, чем многие кровопролитные стычки. «Цветочницы» никогда не тяготели к рапирам и кистеням, зато об их умении слагать сложнейшие яды в Броккенбурге ходили легенды, кроме того, под сенью их замка было немало опытных ведьм четвертого круга, постигавших запретные науки Ада.

Отравить Трепанацию не вышло — обладающая звериной осторожностью, она никогда не принимала ни от кого ни еды, ни вина, а спала лишь в замке «Лилий» под охраной вооруженных до зубов младших сестер. Самые сложные яды «цветочниц», способные восхитить самого архивладыку Белиала своей изобретательностью и смертоносностью, не могли найти себе применения.

Тогда «цветочницы», как полагается по военной науке, подтянули тяжелую артиллерию, пустив в дело чары запретных наук. Но ни Махткрафт, ведающий энергиями, ни Стоффкрафт, преобразовывающий материю, ни Флейшкрафт, подчиняющий плоть, не смогли причинить Трепанации ущерба. Цветочницы зарезали черного жеребца и три ночи гадали по его внутренностям, пытаясь понять причину, и таки поняли. Все дело было в покровителе Трепанации. Из колоды жизни эта сука вытащила чертовски удачную карту — покровительство короля Асмодея. Черт, за оттиск асмодеевой печати на своей шкуре многие броккенбургские ведьмы согласились бы пожертвовать правой рукой, а то и двумя!

Асмодей не относился к числу заботливых владык, он не учил своих приспешниц адским наукам, не обеспечивал золотом, не наделял прочими дарами. Единственное, чем он облагодетельствовал их, это защитой от адских чар. Незримый щит Асмодея защищал Трепанацию от злокозненной волшбы так же надежно, как надетая под дублет кольчуга, так что все направленные против нее чары, которые должны были превратить ее плоть в свинец, разорвать на части или четвертовать, не возымели никакого действия.

«Цветочницы» не отступились от своего. Может, они и не были такими мастерицами интриг как «бартиантки», но коварства и терпения им, опытным отравительницам, было не занимать. Отчаявшись пробить броню противника, они пустили в ход Хейсткрафт, науку, повелевающую разумом. И добились своего.

На следующий день Трепанация впервые не вышла из своих покоев в замке «Лилий». А когда осмелевшие младшие сестры осмелились ее побеспокоить, то обнаружили, что сестра Трепанация, гроза малолетних сук Шабаша, покончила с собой, вскрывшись бритвой, которую неоднократно опробовала на других. И вскрылась не аккуратно, как иногда вскрываются юные ведьмы от неразделенной любви или отчаяния, а так, что ее покои напоминали скотобойню. Отсеченные пальцы, отрезанные уши, наполовину срезанный скальп — эта чертовка умудрилась практически освежевать себя собственными руками. Дрянная, должно быть, была картина.

Никто толком не знал, что произошло с ней, никто особо и не гадал, тело Трепанации — то, что от него осталось — сбросили в крепостной ров, не сопроводив никакими почестями. Лишь многим позже Котейшество, бывшая на короткой ноге с некоторыми из «цветочниц», выяснила детали той страшной мести. Чары Хейсткрафта, против которых у Трепанации не было противоядия, отравили ее разум, внушив не существовавшие в реальности картины. А именно — плотоядных пиявок, пожирающих ее заживо. Трепанация была опытной стервой, перерезавшей до черта народу в Броккенбурге, но ловушки от собственного разума она не ожидала. А ее адский сеньор, король Асмодей, взял на себя ее защиту лишь от тех опасностей, что грозят ей со стороны, не собираясь защищать ее от тех ран, которые она причиняет сама себе.