Охерительно внушительно, подумала Барбаросса, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Чертов вельзер бьет своими цифрами что башмачник, загоняющий гвозди в подметку, так и рехнуться от всего этого можно…
— Было бы преступно, если бы подобное сооружение, столь дорого обошедшееся казне Бамберга и самому князю-епископу Дорхейму, простаивало бы без дела. В недолгие годы рассвета гостеприимством Друденхауса пользовалось до полутора сотен обвиненных в колдовстве особ обоих полов одновременно! Даже когда европейские монархи разожгли в восемнадцатом году пламя Четырнадцатилетней войны, «Дом ночных духов» не простаивал без работы. Вообразите себе, полчища ландскнехтов Мансфельда и рейтар Мориса Оранского сшибались с закованными в сталь порядками фон Валленштейна и Меландера, Магдебург и Штральзунд трепетали в агонии, над миром каждый день восходила кровавая заря, возвещая тысячи смертей, а Друденхаус выполнял свою работу кропотливо и неукоснительно, как большая мельница, перемалывая в своих внутренностях иной раз по сотне человек за месяц. Два-три в день, больше не было нужды. Каждый день на подворье Друдехауса зажигались костры, каждый день монахи, ругаясь и ворча, сгребали метлами жирную копоть в воды текущего рядом Регница[2]. Даже в Аду нас, германцев, боятся за наш гнев и уважают за наше упорство. Друденхаус работал с нечеловеческим упорством, госпожа ведьма. Настоящая фабрика, технически совершенная и безупречно работающая как часы работы демонолога Беккера с трудолюбивым демоном заточенным внутри. Князь-епископ Дорхейм должно быть смахивал слезу всякий раз, когда наблюдал за работой своего детища! Свернувшаяся кровь на холодном полу… Лента из грязного шелка…
Дьявол, подумала Барбаросса, изнывая от скуки, взялся трепаться, точно профессор из университета. В его язык словно вселился демон, наверно будет болтать даже если отрезать его нахрен…
Вельзер вдруг хихикнул и звук получился жуткий, будто кто-то раздавил тяжелым сабатоном[3] птичье яйцо.
— «Дом ночных духов»!.. Большинство его постояльцев соображали в ведьминском ремесле не больше, чем в игре на клавесине. В большинстве своем они были никчемными сельскими ворожеями, обвиненными в пособничестве Дьяволу за щепотку собранных на кладбище сухих трав да околевшую соседскую корову. Всей их силы не хватило бы даже для того, чтобы сообща вскипятить котелок воды!.. Жалкие создания, именуемые ведьмами, которых старина Друденхаус исправно превращал в сухую золу, а золу эту поутру сметали метлами в Регниц! Однако… Змеиная шкура на детской кроватке… Розовый шип, застрявший в юбке… Госпожа ведьма, вы на третьем круге обучения, а значит, успели познакомиться с основами алхимии, не так ли?
— Так, — неохотно отозвалась Барбаросса, надеясь, что ее ответ не приведет к дальнейшему словесному извержению словоохотливого хозяина, — Знаю немного.
Вельзер торжественно кивнул, будто получил подтверждение какому-то важному факту.
— Значит, вы наверняка знаете, как один невзрачный компонент может повлиять на течение реакции, превратив обычную похлебку в смертельный яд или заурядный декокт в чудодейственное зелье. Кроме того, знакомы с понятием катализатора. Одна капля из неприметного флакона может заставить содержимое котла клокотать, выплескиваясь и обваривая все живое. Дергающаяся тень в оконном створе, холодная сладкая земля…
Нечто подобное приключилось и в Бамберге одиннадцатого февраля тысяча шестьсот тридцать второго года, в разгар долгой и никчемной войны в разоренных германских землях. Только катализатор, превративший булькающее в котле варево в адскую смесь, состоял из двух частей, двух капель. Первая капля звалась князь-епископ Дорнхейм, про нее я уже говорил. Зодчий и повелитель «Дома ночных духов», его палач, судья и владыка в одном лице. Другая… Другая звалась Йиндржих Матиаш Турн-Вальсассина.
— Демон? — быстро спросила Барбаросса.
— Нет, не демон. Человек. Чешский дворянин, сын графа Линцкого. Будучи истовым протестантом по вероисповеданию и беспокойным авантюристом по духу, он начинал как дефенсор при германском короле Матвее, но после Второй Пражской Дефенестрации примкнул к так называемым «союзным странам» и быстро сделал недурную карьеру в их рядах вплоть до генерал-фельдмаршала. Удача не благоволила ему. Хитрец и карьерист, не наделенный талантом полководца, он обыкновенно проигрывал два сражения из трех, кроме того, отличался неразборчивостью в выборе покровителя, охотно меняя хозяев. Позже он был бит при Белой горе императорскими войсками и чудом избежал смерти, еще позже потерпел неудачу в союзе с османами, пытаясь организовать новое вторжение в немецкие земли, а получив патент фельдмаршала из рук датского короля, оказался бессилен перед армиями Тилли и Валленштайна. В конце концов он присягнул шведскому королю и был в этом столь удачлив, что даже получил под свое начало собственный немалый отряд из пехоты и кавалерии.
— Что с того? — вяло поинтересовалась Барбаросса.
Имена той смутной поры было ей мало знакомы. Разумеется, она знала некоторых военачальников и сорвиголов, покрывших себя славой в ту смутную эпоху, предшествующую Оффентурену, но знать всех поименно…
Несмотря на то, что императорские театры ставили множество пьес и опер на тему Четырнадцатилетней войны, она редко удостаивала их своим посещением. Скудный реквизит, хлопушки, изображающие из себя артиллерию, напудренные пидоры с тонкими шпажками, разглагольствующие на авансцене по полчаса кряду… Пару лет назад дрезденский театр расщедрился было на постановку «Валленштайна» по пьесе Шиллера, но смотреть ее стоило разве что из-за декораций — полыхающий Магдебург и верно выглядел роскошно. А вот все прочее…
Она вдруг явственно вспомнила запах горящего Магдебурга.
Дело было прошлой весной, промозглой и холодной.
Они с Котейшеством улизнули с занятий, для чего ей пришлось пересчитать ребра Гарроте и потратить все сбережения на альгемайн до Ильзенбурга — броккенбургские театры из-за какой-то давней обиды Шиллера не ставили. Пьеса ей поначалу не понравилась, она с трудом разбиралась в том, кто все эти хлыщи в золоченых плащах, кто кому кем приходится, кто кого предал, кто в этой собачьей кодле за католиков, кто за протестантов… Пытаясь разобраться в этих тонкостях, она сошла бы с ума еще ко второму действию, если бы Котейшество, склонив голову, не подсказывала ей украдкой — «Это Матиас Галлас, генерал-фельдвахтмейстер при Валленштейне, захватил Мантую. Это — Горацио Вер, британец на службе Голландии, принимал участие в осаде Бреды и Маастрихта. Тот тип с жирным лицом — Пикколомини…»
Сборище властолюбивых ублюдков и холеных содомитов. Если бы не Оффентурен, распахнувший двери Ада прямо в разгар Четырнадцатилетней войны, эти хуеглоты с расшитыми гульфиками так и ходили бы друг вокруг друга, беспрестанно сплетничая, интригуя и наушничая. Барбаросса один хрен не понимала ничего в происходящем, радуясь лишь в те минуты, когда эти обряженные пидоры брались наконец за свои шпажонки. Фехтовали они так паршиво, что Каррион — Волчья Луна Каррион, сестра-батальер «Сучьей Баталии» — увидь она эти потуги, отлупила бы их обычной кочергой до кровавых соплей, но все равно это зрелище позволяло худо-бедно разогнать скуку. А уж когда в третьем действии полыхнул Магдебург…
Это были даже не декорации — всего лишь макет, выполненный из лакированной фанеры, бумаги и тряпья, собранный в глубине сцены, пожалуй даже неказистый и аляповатый, производящий впечатление лишь на известном расстоянии от зрителя. Но стоило бахнуть за сценой хлопушкам, изображающим бомбарды Иоганна Тилли, как Барбаросса едва не задохнулась от ужаса и восторга.
Это была не подожженная вата, как в привычных ей дешевых театрах, и даже не вспышка огненных чар, заставляющая тлеть парики на зрителях первого ряда. Это было… Черт возьми, она не знала, что это было, но это было охерительно.
Только что они с Котейшеством жались на галерке, прижимаясь друг к другую тощими ребрами, сжатые воняющими рыбой и капустой бюргерами, и вдруг она очутилась посреди пылающего Магдебурга бесплотным духом, мечущимся по объятым пламенем улицам. Она бежала в рядах осатаневших хорватских солдат в их меховых шапках, красных плащах и пышных шарфах, их ревущие широко открытые рты напоминали развороченные раны на алом мясе. Она ощущала страшный гул летящих над головой ядер, такой тяжелый, что дыхание съеживалось в груди, а кровь останавливала свой бег по телу. Она чувствовала едкий смрад сгоревшего пороха, ощупывая раскаленные камни лопнувших крепостных стен. Она слышала, как ржут обожженные умирающие лошади, как зло звенит беспокойная сталь, раз за разом окунаясь в чьи-то разгоряченные, полные крови, внутренности, как с гибельным страшным треском бьет в грудь, раскалывая кирасу и ребра под ней, тяжелая мушкетная пуля… Это длилось четверть часа, не более того, но за это время она успела тысячу раз убить, тысячу раз умереть и тысячу раз воскреснуть. Солнце плясало над головой, пламя плясало по магдебургским крышам, и люди тоже плясали, рыча, перемазанные потом и кровью, и валились вниз, и стонали, и быстро холодеющие руки, ползающие по засыпанной пылью мостовой, все еще силились нащупать выпущенное из пальцев оружие…
