– Я женюсь на Жаклин? – врач уставился на ассистентку в недоумении. Та постаралась скрыть торжествующий блеск глаз.

– Верно. Радуйтесь выпавшему вам счастью и забудьте про существование и проблемы моей жены. Мадемуазель Жаклин, – короткий наклон головы, – могу я рассчитывать на ваше содействие?

– Жаклин, не смей!

– Ну разумеется, господин, – женщина мурлыкала разомлевшей кошкой. – Сделаю всё, чтобы имя Франсуа Дюма осталось в истории.

– Прекрасно, – без улыбки кивнул меценат. – Ведь у меня есть разные возможности.

Кому было надо, тот понял несказанное. Жаклин Денуа точно поняла и в скором времени объяснит милейшему доктору, если он пока не понял, что семейного счастья ему не миновать.

К удивлению и некоторой настороженности Мариса, грядущее материнство изменило Элизу. Она даже улыбалась ему теперь, не без теплоты, но отстранённо, будто всё время прислушивалась к тому, что происходит у неё внутри. Основной, безотказной причиной для споров стал пол будущего ребёнка: Марис хотел девочку. Разумеется, что Элиза сразу же начала готовиться к рождению сына. Марис думал и был внутренне готов к тому, что от супружеских радостей его отстранят надолго, отнёсся стоически и вовсе не собирался искать благосклонности дам полусвета на трудный период жизни. Изумив его, Элиза сама проскользнула однажды ночью в его постель, потом продолжала это делать постоянно. Муж обнимал её и молчал, боясь разрушить волшебство. Прошло время экспериментов, теперь ему хотелось нежности. Днём Лиз о своих походах не говорила – воля её.

Канун 1835 года доктор Ранжер за компанию с повитухой провёл во дворце. Девочка родилась в последние минуты уходящего года. Элизе поднесли дочь, та глянула на красное сморщенное существо, но после мук родов осталась к ней равнодушна. Не спросила про девочку и вечером следующего дня, ей хотелось лишь спать. Было слегка досадно, что судьба вновь подыграла Марису Стронбергу, это ведь он хотел дочь. На третий день грудь Элизы наполнилась молоком, а муж разгадал намерение не привязываться к малышке, чтобы досадить ему. Молодой отец сам явился в покои Лиз, дочку в пелёнках и одеяле голубого цвета – вещи шили для мальчика, по распоряжению Лиз – несла за ним незнакомая женщина. Роженица имела вид цветущий, задумчиво разглядывала потолок. Рассмотрев и оценив процессию, выпрямилась:

– Вы кто? Отдайте мне Грету!

Женщина не торопилась расстаться со свёртком, лишь удивлённо глянула на хозяина:

– Разве ж девочка Грета, монсеньор?

– Мадам Палю не ошибается. Дочь мы уже окрестили, ей дано имя Кристиана-Дениз.

Элиза молча разинула рот. Ну и имечко, ей же не повторить такого вовек! Криса… Окрестили? Что за спешка, и без участия матери?

– Мне показалось, тебе будет не интересно. Ты ведь не удостаиваешь Тину вниманием.

Молодая мать окинула его сожалеющим взглядом, поманила к себе кормилицу:

– Дайте дочь.

Положив одеяло с ребёнком на колени, долго и с удивлением рассматривала дочь.

– Это Я родила?

Стронберг хотел вмешаться, что-то добавить – лёгкое прикосновение Белль остановило его. Мать и дочь знакомились друг с другом. Глупая, без малого двадцатилетняя мать, она ещё и матерью-то стать не была готова… Тина смотрела в сторону пахнущего молоком цветного пятна распахнутыми мутноватыми глазёнками… взмахнула ручками… открыла рот…

Прозвучавший вопль был так пронзителен, что Лиз, вздрогнув, едва не уронила ребёнка с колен. Вся дрожа, она повернула бледное лицо к няньке:

– Что с ней? Она больна? Я ей не нравлюсь?

Мадам Палю заворковала самым успокоительным, деликатным тоном:

– Наша прелестная мадемуазель хочет кушать, да, сладкое дитя?

Ради разнообразия Лиз покраснела, коснулась груди под подозрительно плотной сорочкой.

– Я не умею…

– Это просто, мадам Лалие, надо лишь поднести дитя… но разве вы собираетесь сами кормить малышку? Дамы вашего положения этого не делают!

Марис нахмурился.

– Она прежде всего мать, а потом уже – дама какого-то там особого положения. Что с твоей грудью, Элизабетта? – он впервые обратил внимание, что глаза супруги блестят, было похоже, что у неё небольшой жар.

Лиз молча приподняла сорочку, показывая область груди, туго перебинтованную холстиной. Вперёд выступила Белль.

– Доктор Ранжер велел после родов перетянуть грудь мадам, чтобы молоко перегорело. Он не думал…

– Заметно, – процедил Марис. Глаза его недобро сузились. – И что, уже поздно, она не сможет кормить грудью?

– Н-нет… не поздно пока…

– Именно меня полагается спросить, хочу ли я делать это!

– А я не спрашиваю. Снимайте повязки!

Обе груди Элизы выглядели распухшими, твёрдость их угадывалась и без прикосновений. Совершенно очевидно, что именно они были причиной жара роженицы. Муж положил ладони чуть выше сосков. Удивился, обратился к авторитету кормилицы:

– Мадам Палю, почему это так выглядит – словно камень? Разве должно…

– У мадам молоко остановлено в движении наружу, оно не может найти выход. Если продолжить бинтовать, оно уйдёт через неделю-две.

– Нет, – отрезал Марис. – Мы будем кормить.

Элиза только вздохнула.

Муж не побрезговал ничем, не отходил от неё до самого вечера. Сам менял горячие компрессы на грудях, неустанно разминал их в массаже, так что первые капли на тёмных оконечностях можно было считать его заслугой. Кристиану поднесли к груди матери на следующий день, и дочь была столь нахальна, что выразила недовольство малым рационом. Докармливала её плодородная мадам Палю. Крохотная Кристиана на уровне рефлексов одобрила своё младенческое счастье, целых две мамы, родная и молочная…

И ведь всё было хорошо. Марис перевёл взгляд с дочери, бодро ползающей по ковру, на настороженную жену. Целых семь месяцев. Кристиана росла, Элиза угомонилась, стала вести себя, как подобает достойной молодой женщине. Может, немножко более скованно, чем хотел бы её супруг, но выше всех похвал в глазах высшего света. Конечно, в силу своего материнства она почти не участвовала в раутах, балах и охотах, а когда выезжала, вела себя молчаливо и сдержанно; однако Марис ловил себя на мысли, что эта замкнутость притягивает его взор больше разукрашенных фривольных дам. Уж как крутилась и извивалась вокруг Элен-Франсуаз, пытаясь привлечь его! Пока однажды Элиза не отыскала её и его, зажатого дамой в вынужденном tête-a-tête в углу оранжереи, и безучастным голосом не озвучила все травмы, которые она нанесёт вышедшей из берегов воспитанности кокотке. По глазам было видно, Элен-Франсуаз поверила. Дрогнула. Отстала, подыскав себе новую жертву среди аристократов. Марис пытался выразить жене свою благодарность, но не заметил, чтобы это тронуло Элизу.

– Ты принадлежишь мне, – жена дёрнула плечиком. – Я не делюсь.

И тем не менее, жизнь шла хорошо. До получения треклятого письма Лаймен, доставку которого Марис не смог утаить от Лиз. Вести с родины, где Элиза не была более двух лет, взволновали её. А более всего тот факт, что Лаймен Стронберг ничего и не писала о её семье. Прикажете упоминать о крестьянах? Пфе, сударь мой, моветон! А не угодно ли и о свинячьем опоросе?

– Читай, – дрогнувшим голосом попросила Лиз. Марис вздохнул, достал второй лист из конверта.

« …далёкое расстояние, любезный сын, делает новости не совсем таковыми, пока почтовые кареты домчат нам твои послания. Вот и узнала я, что родилась у тебя дочь, когда малышке уж месяца три исполнилось. Но это ничего, возблагодарить Господа никогда не поздно! Надеюсь, что и супруга твоя…»

Быстрый взгляд на Элизу.

« …пребывает в добром здравии и сможет по прошествии приличествующего времени одарить тебя сыном-наследником…»

Лиз хмыкнула, встала, стремительно отошла к окну. Марис читать не перестал, зная, что она всё равно слушает.

« …новости есть и у нас. С полгода назад Аделаида объявила, что она в тягости, а всё оттого, что ездила она к святым мощам на поклон. Наверное, сила святых помогла, ибо ребёночка она не скинула, как прежде, и теперь ходит круглая, что твоя бочка. И радоваться бы мне милости такой, да вот сомнение гложет: Раймонд ли семя посеял то? Не в себе он с тех пор, как девка его деревенская в лесах сгинула…»