— Добрый день, Вероника Батьковна! — Федор подчеркнуто торжественно поставил перед нею на стол, в стакан для карандашей, пучок цветущих одуванчиков. — Желтый цвет — измены цвет… Извиняюсь, но другой растительности на нашем дворе не водится.

— Чего тебе, Федор?

— Обязательно должно быть — чего? Разве нельзя зайти просто так?

— Выкладывай, выкладывай! А просто так — в следующий раз: работы у меня — выше головы!

— Ладно! — Федор придвинул к ее столу стул, сел. — Алексея давно видела?

— Какого Алексея? — Рука Вероники зависла над кнопками микрокалькулятора.

— «Какого Алексея»? С Алексеем Бобриковым, спрашиваю, давно виделась?

— А откуда ты?..

— Откуда знаю — оттуда знаю! Я — парень наблюдательный. — Федор отодвинул мешающий ему вентилятор и облокотился на стол. — Я еще тогда, до заключения Алексея, замечал, как ты на него поглядывала, а он норовил лишний раз к тебе сюда забежать. Мне про тебя — помалкивал, тихарил, хоть и друг вроде. Ну да разве у меня глаз нет?! А когда я посмотрел, как ты на суде плакала и потом неделю без лица на работу приходила, все стало ясней, чем дважды два! И о поездках твоих к нему мне известно. И не мне одному, думаю… Молодец ты, правильно жизнь понимаешь: за мужика бороться надо!

— Ни за кого я не борюсь… Про поездки откуда узнал?

— Можно ли в наше время что-нибудь утаить?! Святая наивность! Ты, к примеру, с одной из своих подруг под честное слово поделилась, так? Подруга — со своей подругой, тоже под честное слово, та — со своей… и пошло-покатилось! Вот — под честное слово — все всё и знают!

— Ну и пускай! Господи!..

— У меня к тебе, впрочем, разговор особый, Вероника. — Федор переменил тон на душевно-доверительный. — Интерес у меня есть один — непростой и тебя прямо касающийся. Отсюда и разговор. Как у вас с Алексеем — вот что мне знать важно, от ваших дел к моим ниточка протянулась, не ниточка, а трос настоящий, с буксирным крюком трос… — Он вдруг стиснул перед своим лицом кулаки. — Не могу я жить без нее, Вероника, не могу без нее жить!

— Без кого?

— Некому мне довериться — вот беда! Тебе одной… Ты да я — вроде заговорщики, получается.

— Лариса, что ли?!

— Она, Вероника!.. Нет мне без нее дальше ходу и не будет! Что угодно готов сделать — лишь бы со мной была. Веришь, сподличать готов, гадом последним стать! — Федор низко опустил голову.

— Рехнулся ты, Федя, совсем рехнулся! — погладила его руку Вероника. — Намекал мне кто-то про тебя и про нее, намекал один раз… А я — что ты! — я не поверила! Треплются, подумала, делать людям нечего!

— Не треплются, подруга! Такие пироги, понимаешь… Пойду, думаю, к ним домой и выложу все начистоту. Пусть в рожу наплюют, пусть побьют — лишь бы исход какой! Одно удерживает: ничего хорошего из подлости да на чужой беде вырасти не может — истина, до нас проверенная… Авария у меня, как Лариса говорит, тяжелая авария! Да и у тебя…

— Авария?..

— Камень — в воду, круги по воде расходятся, а все, что плавает рядом, качается. Мы с тобой — на тех самых кругах, и куском дерьма при этом мне лично очень не хочется быть!

Дверь конторки резко распахнулась — вошел Прошин.

Федор Шкапин поспешно отодвинулся от стола Вероники.

— Ну… так ты, Вероника, в моем последнем путевом листе исправь остаток бензина-то… Ошибся я, когда подсчитывал, на двадцать четыре литра ошибся. — Шкапин проскользнул за спиной начальника наружу.

Иван Михайлович, зацепив по пути стул, на котором только что сидел Шкапин, прошел на свое место, грузно опустился в кресло. Сразу же — словно этого только и ждал — перед ним зазвонил городской телефон.

— Прошин слушает… А-а… привет, Алексей, привет!.. Да ничего, идет понемногу, того-этого… Твое заявление подписано: я на следующий же день ходил к начальству — подмахнули без слов… Что ты говоришь?.. Еще пять дней?.. Ну какой разговор: где десять, там и пятнадцать. Закругляй свои личные вопросы и являйся! Бывай здоров!

Положив трубку, Прошин внимательно посмотрел на Веронику.

— Машина, Иван Михайлович, ушла за самосвалом?

— Ушла, Вероникочка, ушла машина… Почто Шкапин заходил?

— Вы же слышали — с расходом горючего напутал, отрегулировать в ведомости просил.

— Слышал. Но, говорят, ушам верь, а глазами проверяй! Я и проверяю, потому что все вы… все вы теперь у меня — во где! — Он вытянул над столом руку — ладонью вверх, растопырил пляшущие пальцы. — Прекрасно все видны!.. Шкапин, значит, тобой прикрывается… Молоток парень! А тебе что же остается делать? Тебе остается подыгрывать ему, то есть им прикрываться, такая, вишь, складывается тактика. Маскируетесь! Думаете, Прошина провести проще, чем… того-этого?

— Не возьму в толк, Иван Михайлович, что значит: Шкапин — мной прикрывается, я — Шкапиным?

— То и значит!.. Кто, спроси, в гараже не знает, что у тебя с ним любовь, и такая, видите ли, горячая да взаимная — того и гляди, всем хозяйством в загс вас под белые руки поведем?! Каждый знает, ибо Шкапин раззвонил, постарался. Только байки его — для дураков! А Иван Михайлович — не дурак, и теперь Ивану Михайловичу все известно окончательно и досконально: «она», — он характерно щелкнул себя указательным пальцем по шее, — хорошо языки развязывает, хо-ро-шо! И про Шкапина картина полная, и про тебя. Комедию одну ломаете, а у него-то — свое, у тебя — свое, Вероникочка!.. Как же я раньше догадаться не мог, почему ты мне чуть что — полный от ворот поворот даешь?! Ради кого…

— Иван Михайлович! Ведь вы женаты, сын в институт поступать собирается…

— И это каждый знает. Все верно, а с другой стороны — верно не все… Кто-нибудь из вас хоть однажды поинтересовался поглубже, как на самом деле живет ваш завгар?! Худой ли, хороший ли, но — тоже человек и для тебя, Шкапина и других-прочих — не последний, заметь, человек… Женат! Я уже пять лет на живом… произнести — язык не поворачивается… на тяжело больной женат, на парализованной. Лежит женщина — и нет женщины, есть беспомощное существо. Жена это, говорю я себе, любимая твоя жена, сына тебе родившая! На работу ухожу — говорю, с работы прихожу — твержу, да что проку: словами не поможешь, ничего не поправишь, с постели не поднимешь… Ну вас всех, впрочем! Сходи-ка лучше, товарищ техник, в отдел кадров: форму одну заполнить на водителей надо, из штаба гражданской обороны прислали. В каждой графе пиши подробно, без сокращений и прочерков. Прочти инструкцию сначала, в инструкции все растолковано.

Вероника, отворачиваясь от Прошина, взяла протянутый им бланк и выбежала из конторки.

Иван Михайлович помотал головой, опустил лицо на стол — на сцепленные ладони, замер так…

Вошел Кобозов.

— Ты что, Михалыч?

Прошин поднял голову.

— А ты что?

— Ничего, между делом к тебе заглянул. Помощница твоя чуть не сбила меня в коридоре — расстроенная какая-то… Если я некстати — могу уйти.

— Садись, профсоюз, садись — гостем будешь, маленькую поставишь — хозяином сделаем… Рыбачков твоих последние дни не слыхать стало — не время для клева небось?

— Говорят, не время. Отдыхай, авторота, до ягодно-грибного сезона! — Кобозов повел носом, хмыкнул. — Куда тебе еще маленькую? И так тут — закусывать в самую пору!..

Прошин непроизвольно прикрыл рукой рот.

— Выхлоп, да? Выхлоп… Повод был — вот и пропустил, того-этого, малость за обедом.

— Неприятности какие? Жене хуже?

— Там, брат, хуже — только одно… Она, бедная, это «одно» за благо считает: и самой чтобы не мучиться, и других не мучить. Нет, профсоюз, никаких дополнительных неприятностей в наличии не имеется. А вот дата сегодня — знаменательная! Двадцать второе июня.

— Ты же не воевал.

— Не воевал, а войны отведал, для пацана — хватило с лихвой! Дети войны, считай, те же солдаты, потому как одной с ними печатью отмечены. Может, и поменьше печать, да рисунок на ней тот же. У меня в гараже таких, как я, еще двое: сварщик да электрик, с ними и… пообедали. Мужиков я домой отпустил, чтоб на глаза кому из начальства не попались, а у меня дела еще есть… Ты-то как? «Доброжелателя» своего не отыскал?