— Не надо!

— Ну да, ты всегда не любил, когда при тебе твои стихи читали! Нет, все же…

— Брось, прошу тебя!

— Я хотел — из студенческих, про женщин… Меня тогда еще поражало, как ты о них… Проникновенно, романтично… Любовь — с первого взгляда, единственная на всю жизнь! У самого так не получалось, вот и удивлялся, откуда у тебя берется. Самого меня — если ты не забыл — на юмор тянуло. Мягко говоря, на юмор… Поерничать хотелось! Видали мы! Да что нам «ихние» прелести?!. Посмотришь сейчас: не стихи, а сплошное непотребство!

— Ну, ты не преувеличивай! Молодо-зелено…

— Верно, Сеня… Думал ли кто из нас, как все на самом деле в жизни сложится?..

Дмитрий подлил себе заварки, поставил чашку на стол, закурил, невесело глядя в окно.

— По-прежнему надеешься, Дима?

— Какие там надежды! Никаких, Сеня, надежд…

— Тебе бы — жениться все же! Выбрать из своих многочисленных поклонниц…

— Зачем? Чтобы потом тоже «мирно сосуществовать»?

— Не ехидничай.

— Не буду… А знаешь, когда ты сказал, что начисто со стихами кончаешь, я ведь не поверил. Слушаю, киваю, а сам думаю: ни в жизнь не сможет!

— Что делать оставалось? Голову свою жалко было — стена ведь представлялась непробиваемой… Мне недавно рассказали, как Папаша после того нашего и для тебя, думаю, памятного выступления в «техноложке» высказался обо мне. «А этот, сказал, не знает, что можно читать, чего нельзя. Не созрел еще. Пусть позреет…» И подборку мою велел из журнала снять и на всесоюзный семинар молодых не пустил. Помнишь?

— Крутой был мужик, царство ему небесное… А поэт — хороший. Я тут недавно двухтомник его купил — отменные стихи писал иногда, в молодости особенно.

— Бедные редакторы от меня сразу как от черта шарахаться начали!

— Ну, меня и сейчас никто из их брата с распростертыми объятиями не встречает.

— Куда они от тебя денутся, Дима? Погоди еще немного — по пятам бегать будут!

— Пока дожидаешься — сам куда-нибудь… денешься…

— Заговорил! Допивай чай да ступай трудиться. Муза — женщина, а женщины внимания к себе требуют: того и гляди, на сторону пойдет — к более молодым и работоспособным.

— До обеда, тогда…

— До обеда.

Весь остаток недели Семен Сергеевич, каменея в плечах и пояснице, сидел за пишущей машинкой. Календарные выходные, как и следовало ожидать, оказались для работы пропащими, и только проводив в воскресенье после ужина жену на электричку, отвергнув надоевший бильярд и предложение Дмитрия посмотреть очередную индийскую кинодраму, идущую в соседнем Доме отдыха, он вывалил содержимое привезенного с собой портфеля на письменный стол.

Прежде всего ему хотелось установить хронологию черновиков, разложить записные книжки, блокноты и тетради в той последовательности, как они проходили когда-то через его руки. Но определить по внешнему виду, в какой или в каком из них записал он свое первое стихотворение на первом курсе института (все «творения» школьных лет были сожжены в десятом классе), не удавалось. Зато он точно помнил, где записано последнее. Толстенная канцелярская книга, купленная по случаю и приспособленная под стихи на преддипломной практике, сразу бросалась в глаза. Три года кочевала она с ним, начинающим инженером, по стране и даже по возвращении его к родным берегам была не до конца заполнена. На ней все и завершилось… Ну что ж, хронологию можно устанавливать и от конца.

Семен Сергеевич неторопливо листал страницы книги, одни стихи узнавая по первым же строчкам, другие — прочитывая целиком, вспоминал, по какому поводу, при каких обстоятельствах, в каком душевном состоянии было написано то или иное стихотворение.

Он уже решил отложить более детальное изучение гроссбуха на потом, когда споткнулся о строки, сразу бросившие его в круговорот воспоминаний, выплыть из которого оказалось непросто и удалось нескоро…

…Это тогда, сразу, было не вспомнить, где били, — память на время отшибло, а когда он писал стихи — все уже хорошо помнилось. Били на ночной улице поселка — бывшей деревни, что испокон веку стояла на высоком берегу славной реки Камы; били основательно, единственный раз в жизни — так вот, кулаками. Добитого до бесчувственности, до потери сознания, — оттащили к овчарне…

От первой встречи с Валентиной в памяти остались только косы — темно-медовые, толстые, до пояса, с растрепанными концами, похожими на кисти знамени, украшавшего приемную руководства экспедиции…

Он вчера только приехал сюда, на Каму — на строительство ГЭС, полтора года перед тем отсидев на затерянном в тайге гидрологическом посту в верховьях дальневосточной реки Уссури.

Строительство медленно, но верно завершалось. Изыскательская экспедиция, некогда многочисленная, к тому времени втрое-вчетверо сократилась и состояла, в основном, из отряда буровиков и небольшой гидрологической партии, инженером которой он значился отныне. Была еще бригада топографов, геолог и группа геофизиков. Все это ему удалось установить, ожидая, пока освободится чем-то занятый в своем кабинете начальник, и рассматривая развешанные по стенам коридора доски — с показателями соцсоревнования, с фотографиями передовиков труда…

В конце коридора в открывшуюся дверь сначала просунулась топографическая рейка, а за нею появилась девушка. Хлынувший следом солнечный свет плясал на ее волосах, распадаясь спектром: контур головы и плеч был обведен многослойной линией. Дверь, прозвенев тугой пружиной, захлопнулась, и он на мгновение ослеп; когда же снова стал что-то смутно различать, девушка была совсем рядом. Бегло на него взглянув, она торжественно пронесла мимо рейку и исчезла в одной из комнат налево. В тот же миг из приемной высунулась секретарша начальника экспедиции:

— Петр Петрович освободился! Проходите…

Поселили его на тихой улице, ведущей к берегу Камы (на местной «авеню»; «стриты» тянулись вдоль реки), в почерневшей от старости избе. Поселок рос быстро, превращаясь в современный город, строили много, но ни новых квартир, ни мест в общежитиях не хватало — население прибавлялось интенсивнее.

Хозяева издавна сдавали экспедиции половину своей огромной избы. Сейчас на этой половине жил только катерист Федя. Феде он и составил холостяцкую компанию.

Прихожую, заодно служившую кухней и столовой, отделяла от комнаты русская печь. Все, начиная с калитки и крыльца, было отдельно от хозяев, даже сени и чердак перегорожены…

На работе почти всю первую неделю он одиноко просидел в камералке, знакомясь с документацией. Бумаги были в нагонявшем уныние беспорядке, дела — наглухо запущены. Говорили, будто предшественник его, перед тем как, не дожидаясь худшего, уволился по собственному желанию, все чаще и чаще «входил в штопор»… С бумагами пришлось изрядно повозиться, прежде чем удалось как-то их систематизировать, разложить на полках и по ящикам стола, освободив предварительно последние от пустых бутылок.

Несколько раз он мельком видел проплывавшее по коридору (куда он не без умысла выходил покурить, хотя курить можно было и в камералке) солнце Валентининой головы и, плохо пока ориентируясь в обстановке, тщетно старался придумать какой-нибудь повод для начала знакомства. Тесной связи с топографами по работе у него не было; если требовалось порой решить тот или иной вопрос — существовал руководитель бригады, инженер-топограф. О чем можно было говорить с рядовой реечницей — разве о погоде?

Погода стояла отменная: середина мая — а казалось, что в полном накале лето.