Странная штуковина. Раньше я таких не видел. Две крупных толстых линзы, крошечные кнопки на левой дужке – Колек был левшой, оно и понятно. Одно из стекол треснуло по диагонали. В очках действительно, кроме расплывчатых очертаний и радужных преломлений света, ничего нельзя было увидеть. Они странно холодили виски, и пару раз возникало ощущение, что это не я поворачиваю голову, а кто-то меня разворачивает, схватив за нос. Зачем они были нужны, я и представить не мог.

Когда мы добрались до крыльца, небо начало светлеть. Где-то на другом конце деревни одиноко заголосил петух. Пряник попытался добраться до нас, отчаянно виляя хвостом, но с его весом перемахнуть через забор невозможно.

– Смотри че, за Кольку нас принял! – Митька зевнул и сбросил у двери кроссовки, которые носил на босу ногу без шнурков. – Как раз в это время он выезжал из графской усадьбы и забирал его… Я вот думаю, если он в этих очках постоянно таскался, неудивительно, что нашел себе даму сердца. Когда ни хрена не видно, кто перед тобой, влюбиться проще простого.

Что-то шевельнулось во мне при этих словах. Дурное предчувствие, но я не обратил на него внимания и рухнул на кровать, тут же провалившись в глубокий сон.

– Мать вернется – устроит вам! Связываться некогда, а то бы! Ноги аж черные, вы себя хоть видели? Где шлялись-то опять? – возмущался дед, поливая из шланга аккуратные, без единого сорняка грядки капусты и кабачков. – Вот скажи, Митяй, вам, остолопам, уже по пятнадцать, кто из вас выйдет-то? – развернувшись, он окатил нас водой, пока мы сидели на крыльце, уминали бутерброды и подкармливали Пряника, кидая ему куски через забор.

– А! Дидя! – Митяй зыркнул на него с обидой и запрыгнул в прихожую.

– Ну, хоть немного помылись, – рассмеялся дед вдогонку, пока мы, мокрые с головы до пят, рыскали по комнате в поисках сухой одежды. – Эй, молодежь! Тут к вам невеста в гости! Я так понимаю, на Купалу звать пришла, а, Дианка? – в его старческом голосе появились ехидные звонкие нотки.

– Вали! Твоя очередь с ней общаться, – я отпихнул Митьку к выходу и посмотрел на себя в мутное зеркало на книжной полке.

Куда уж, жених! Обтянутые загоревшей кожей скулы и торчащие из взъерошенной копны, куда еще с ночи набилась трава, уши. Мои самые выдающиеся черты. Если не брать в расчет обожженный солнцем нос. Я вообще старался на него никогда не смотреть. Курносый и покрытый веснушками, он приводил меня либо в бешенство, либо в отчаяние. Поэтому я старался держаться подальше от зеркал и определял, насколько паршиво выгляжу, по реакции окружающих.

– Все лучше, чем собирать малину или навоз раскидывать. Подвинься! Че ты там увидел? – Митька оттолкнул меня от зеркала, уложил мокрые смоляные волосы пятерней и одернул футболку. Все, что нужно было сделать, чтобы девчонки сходили по нему с ума.

– Приходи вечером к костру. Не будешь же ты весь день с дедом в огороде ковыряться! – он хлопнул меня по плечу и был таков.

Я услышал, как Диана с досадой произнесла мое имя, затем взрыв смеха и удаляющиеся веселые голоса. Я подождал, пока они исчезнут, и вышел из дома в сопровождении ленивого кота, тершегося о мои ноги с таким видом, будто делает одолжение.

Дед бросил на меня косой взгляд, но ничего не сказал. Повадки Митьки он не одобрял громко и регулярно, но я чувствовал, что ему было бы легче, веди я себя так же, как Митя. Подозревал ли он, что у меня есть секрет, не знаю. Но я его настораживал – это точно. Поэтому я предпочел забрать ночную находку и уйти обследовать Колькину нору в усадьбе. Одному, без Митьки, больше шансов что-нибудь узнать, а не только вляпаться в неприятности.

В сам особняк, когда-то принадлежащий графу и отданный в распоряжение местного краеведческого музея, я не стал заходить, хотя еще с детства знал про потайной ход в подвале флюгера. Все деревенские мальчишки знали. Это у нас было что-то вроде посвящения – залезть ночью в хозяйские покои и прокричать какое-нибудь оскорбление в зеркало. Якобы, разозлившись, граф должен был явиться оттуда и задушить наглеца. Конечно, такого ни разу не случилось, но слухи о его ужасном характере и садистских привычках так твердо укоренились в жизни деревни, что времени никак не удавалось их поглотить, заставить исчезнуть. Дело еще было в его дочери, которая покончила с собой, когда грозный отец насмерть засек розгами ее возлюбленного, служившего в усадьбе конюхом. Местные часто вспоминали девушку к делу и без, приговаривая: «Смотри, Лизавета увидит и придет за тобой». Ходил слушок, что – неупокоенная – она охраняет деревню от злых людей и наказывает проказничающих мальчишек. Потому-то и странно, что с Колькой такое приключилось. У нас не то что несчастных случаев – скотина не дохла без причины.

Дверь в каморку Четырехглазого была нараспашку. Я спустился по крутым узким ступенькам. Мутные, покрытые паутиной окна комнаты были как раз на уровне земли. Здесь стоял сизый, душный, пропахший пылью туман, в то время как в открытый дверной проем лился солнечный свет июльского обжигающего полудня.

Все вроде бы на своих местах. Жесткий проваленный диван, старое кресло, украдкой вытащенное из хозяйской гостиной, шкаф завален какими-то деталями, проводками и прочим хламом. На столе несколько пожелтевших от времени книг.

Я сел в кресло, столетние пружины жалобно заскрипели. Оно качнулось, и мне померещились в окне чьи-то покрытые землей босые ноги. От страха я не мог пошевелиться и зачем-то, нащупав в кармане Колькины очки, надел их. Как будто кто-то подсказывал, что нужно делать.

Сначала все выглядело темным расплывчатым пятном, затем глаза стали привыкать. Появились детали, и до того удивительные, что я вскрикнул, забыв об опасности. Боковым зрением я замечал, что на дужке мерцают огоньки, и сразу догадался, что, попробовав каждую кнопку, я получу какой-нибудь еще фантастический эффект, но пока было достаточно представшего предо мной открытия.

Я оказался в другом месте. Нет, строго говоря, место было тоже самое – каморка прислуги, но, наверное, два столетия назад.

Пол устлан свежими выструганными досками, и я почувствовал их смоляной запах. В углу горел огонек лампадки перед крошечным образком. Вся мебель преобразилась, сбросив паутину и пыль. Пахло смородиновым чаем и немного рыбой.

– Пойдем быстрее! Нас никто не увидит, отец еще нескоро вернется, – девушка остановилась на ступеньке и, подобрав подол длинного, расшитого кружевом платья, согнулась, чтобы заглянуть в комнатку и улыбнуться мне, – что ты опять с этими книжками возишься! Давай, – она протянула тонкую, почти детскую руку и звонко рассмеялась, – а то без тебя уйду купаться.

Тело не слушалось, я не мог произнести ни слова, но, к своему удивлению и ужасу, поднялся. Увидел, как моя ладонь сжимает хрупкие пальцы, и, подхватив хохочущую Лизавету на руки, вышел наружу.

Тропинка пронизывала огромный раскидистый сад и сбегала к песчаной отмели, спрятанной в зарослях камыша под необъятной ивой. Ветви спускались почти до воды и так сладко шептали нам о любви, колеблемые теплым летним ветром, что кровь ударяла в голову, и реальность переставала существовать. Пара послеполуденных часов, пока ее отец ездил по службе, принадлежали только нам. Счастья было так много, что оно кружило голову и до боли переполняло сердце.

Я остановился. Это была не моя жизнь и не мои воспоминания. Холодок испуга прокрался по спине.

– Ты можешь пойти со мной, и мы останемся навсегда вместе, – она приковывала мой взгляд блеском распахнутых бирюзовых глаз, чуть лукавых, в обрамлении длинных пушистых ресниц, тень от которых причудливым узором ложилась на ее покрасневшие от солнца и от смущения щеки. Мраморный лоб и тяжелые золотистые кудри, шелк которых я чувствовал на своей коже.

– Лизавета? – показалось, я только подумал, не сумел произнести вслух, но она сразу отвела взгляд, и ее счастливая улыбка потухла.