Полегчало быстро, вовремя спохватился. А мог бы и до вечера проваляться. Лиззи! А если у нее нет с собой противоядия?

Он засунул бутылек в карман, ринулся в прихожую и, несмотря на остатки тошноты и головокружения, схватил ботинки.

Когда в лавке обед? В час? В два? Она не сказала, а Майк не помнил…

Впервые в жизни он изменил своему принципу – не бежать.

Майк вихрем промчался по лестнице, грохнув дверью, вылетел на улицу, краем глаза отметил новый шнур на тополе, запрыгал через кислотные лужи, не щадя ботинок.

Отсчет времени начался.

У Лиззи есть шанс выжить. Он, Майк.

12–15…

Первую ночь в деревне мы маялись от жары и безделья, пока дед Егор, докурив трубку, не погнал нас с крыльца в дом и не пригрозил выпороть, если сунемся в овраг, где нашли тело Четырехглазого.

Четырехглазым прозвали местного дурачка Кольку Ветрова за огромные очки, которые он смастерил сам и никогда не снимал. Года два назад он обосновался в пристройке музея-усадьбы старого графа, куда устроился сторожем. Ни сколько ему лет, ни как он по-настоящему выглядел, без отвратительной клочковатой бороды и черных сальных патл, никто не знал. Две вещи про Кольку были главными новостями тем летом – его привычка собирать всякий хлам и мастерить из него что-то несуразное: чудные огромные очки, радио, шипящее на всех частотах, и дребезжащий велосипед. А вторая – внезапная влюбленность, превратившая его в оголтелого чудака, расхаживающего с цветком в нагрудном кармане засаленного пиджака и с блаженной улыбкой на лице.

Тогда у нас и появился план – за три дня до Ивана Купалы, перед пожаром, превратившим половину деревни в дымящиеся головешки. Получается, время было остановиться и не натворить бед.

Мы с Митяем решили, что надо пойти в овраг – разобраться, что там случилось. Больше никому не было дела до Кольки, а от того, что дед пытался нагнать страху, мол, нечисто там, зудело полезть туда в ту же минуту. Спать по ночам казалось глупостью.

Помню, как запрыгнув под шерстяные пропахшие костром одеяла, мы долго пялились в потолок и ждали, пока скрипнут пружины старой советской кровати на втором этаже и захрапит дед. Темнота в комнате стояла такая звенящая, почти осязаемая, какой в городе не бывает. Только слабый лучик лунного света пробирался через кусты герани на подоконнике, и суетились в подполе мыши. Я задремал. Мне вдруг почудилось, что мы плывем на этих железных кроватях с огромными матрасами через туман, заполнивший комнату, в окно и дальше – в ночь, где сияет Луна.

– Гришка, ты задрых, что ли! Пошли давай! Только тихо! У деда рука тяжелая, имей в виду, – шикнул на меня Митька и, подхватив джинсы и футболку, валявшиеся комком в углу, прокрался в коридор.

Не успел я найти свои кеды в потемках, как тихо скрипнул засов на входной двери. Вечно Митька старался меня опередить. Наверное, нужно было сказать ему, что мне нельзя идти туда. Но все как-то быстро закрутилось. Случая не было предупредить Митьку, что я чувствую мертвяков. И иногда – вижу. Такой вот талант достался с рождения, все не как у людей.

– Заткнись! – буркнул Митька, схватил камень и запустил в соседский огород, где протяжно завывал Пряник – беспородный лохматый пес, вымахавший до чудовищных размеров и не в меру добродушный. Он дружил со всей деревней, но больше всех – с Четырехглазым и очень по нему тосковал.

Обычно они вдвоем каждое утро объезжали округу. С первыми петухами Колька залезал на побитый велосипед, который был всей его собственностью, и выгуливал Пряника – больше к нему никто не решался подойти и потрепать за холку. Уж больно здоровый и непослушный. Пряник трусил рядом со сторожем, оповещая округу заливистым счастливым лаем, что новый день уже начался. Недолюбливали их, сами понимаете.

– Ты хоть знаешь, где точно его нашли? – возле последнего уличного фонаря я остановился вроде как шнурок завязать, но у меня уже кружилась голова, как всегда, если мертвяки поблизости.

– Что, Григорий, опять струхнул? – подражая деду, чей сухой и тихий голос напоминал треск сломанных веток, Митька засунул руки в карманы и разглядывал разливавшуюся перед ним темноту.

Два шага – и непроглядная ночь, где шумел лес, потревоженный ветром, где могло таиться все, что угодно. Это-то и будоражило кровь.

Последний дом по улице стоял с покосившейся крышей. Он прятался в бурьяне выше моего роста и смотрел на нас черным глазом разбитого окна, будто отмеряя границу между реальностью и изнанкой жизни, которую так хотелось изведать. Ни единого огонька кругом – все спали, и вдруг почудилось, что люди исчезли. Только мы с Митькой остались. Из живых. А мертвых тут было полно…

– Всегда говорили, что место там плохое. Костей много. Чуть тронь землю – найдешь череп или еще что. Кладбище раньше было. Еще при царе. А потом река русло изменила – ну, когда плотин понастроили – и подземные воды сюда ушли. Тут известняка много, вымыло, могилы-то и провалились. Такой вот овраг.

Митька шел быстро, подсвечивая дорогу фонариком и сверяясь с навигатором в телефоне. Чтобы сократить путь и вернуться, пока наш побег не обнаружили, мы свернули с колеи на тропинку через луг, примыкавший к лесополосе, похожий в темноте на черную ленту, и оказались на месте.

Я слушал Митьку краем уха. Ночь пела вокруг на десятки голосов. Шелест сочной, полной жизни листвы могучих дубов и вязов. Шепот холодной и влажной от росы травы, щекотавшей голую, покрытую мурашками кожу на икрах. Гудение комарья, одинокий крик перепуганной птицы неподалеку. Митька замер и долго с любопытством вглядывался в темноту.

– Волков здесь нет, – констатировал он и вышел к кромке оврага.

– Сам проверял? – я старался не отставать.

Выпустить друг друга из виду было легко, а остаться наедине с теми, кто бродил тут, я не хотел. Кровь прилила к голове, все стало расплываться перед глазами, поэтому, когда я споткнулся, больно ударившись ступней о камень, и полетел кубарем на дно оврага, то даже не понял, что произошло, пока Митька не начал орать, свесившись с обрыва.

– Ты прямо как он! Колька, говорят, так и помер – летел на своем велике черт знает куда и навернулся! Че там? Видно что-нибудь? – он посветил фонариком, и я вздрогнул, успев заметить, как кто-то поспешно отошел в темноту, – достань че-нить, а? В классе девчонок напугаем!

– Дурак! – я бессильно выдохнул, сражаясь с приступом тошноты. Что-то больно впилось в ладонь. – Помоги выбраться, говорю! – я закричал, и звук, который последовал за этим, напугал меня до беспамятства. Шаги. Почти топот. Множество босых ног, спешащих прочь от меня.

– Да не ори ты, – ответил Митька. – Ща, подожди! Что ты нашел? Вон, у тебя в руке – отсюда вижу! О, Колькины очки, будешь нашим новым Четырехглазым! – он ухмыльнулся.

Вытаскивая меня наверх, Митька много чего мне припомнил, но его напряженное от усилий и одновременно довольное лицо я запомнил хорошо. У нас появилась добыча.

– Дай посмотреть! – пока мы лежали на краю обрыва, переводя дух, одной рукой Митька уже тянул на себя странно холодную дужку очков.

– Точно. Они. Глянь, какие странные! Проводки и кнопочки. Блин, Четырехглазый прям очки виртуальной реальности смастерил! – он надел их, чертыхнулся и отшвырнул в сторону. – Кусаются будто! А толку никакого – ничего не видать! А ты что-нибудь еще прихватил из оврага? – он хлопнул меня по пустому карману шорт и хмыкнул, получив хороший пинок в бедро.

– Тупые у тебя идеи!

За словом и ответным ударом Митька в карман не полез, и мы покатились по жесткой земле к зарослям крапивы под старым дубом. Только ей и удалось привести нас в чувства.

Пока мы хохотали и переругивались, над нами пролетел, хлопая огромными крыльями, филин и уселся неподалеку наблюдать. Он долго недовольно ухал нам вслед, когда мы тащились через лесополосу обратно в деревню. Машинально я спрятал Колькины очки в карман. Даже удивился, когда потом обнаружил их. До этого момента я был уверен, что они остались валяться в крапиве.