– Видите ли, периодически глядя на ночное небесное светило, я пришёл к выводу, что Луна бывает непропорционально узкой или широкой, толстой и меняет свой цвет, вне зависимости от всем известных фаз. Гляньте-ка: вчерась она была огромная и напоминала ломоть круглого сыра из Коммодии, лежащий на крыше Дворца Всемогущего Владыки, а сегодня она висит почти на макушке неба и представляет собой жалкую дольку моцареллы. С чего бы это?

Известное дело, Луна как Великая Сырная Обитель является собственностью Великого Императора, ибо ему принадлежит всё великое, на что падает его царственный взор и что находится в его владениях. (А Луна еженощно находится в его владениях, кроме дней, когда её готовит Небесный Молочник.) И вот, глядя на неожиданные изменения в её ночном облике, мы, сталбыть, поняли, что Великого императора обирают соседи! Это они воруют Луну, что-то от неё отрезают или откусывают, что можно зафиксировать только с помощью Измерителя Луны. Который вы, синьор Грассини, просто обязаны изобрести во славу Родины и Императора! Уф!

Лермениск утёр лоб микроскопическим голубым платочком и продолжил:

– Вы сотворите этот в высшей степени необходимый государству прибор, а я представлю проект его величеству. Это будет весомый вклад в безопасность государства и… в вашу научную карьеру. Одно дело звездочки открывать, а другое – Измеритель Луны! Это ого-го какие перспективы…

И вот тут что-то щёлкнуло. Неслышный такой щелчок, но Грассини внезапно передумал гнать недотёпу Лермениска. В ушах звенело: высшее доверие государства! Величие Родины! Необходимость предотвратить происки! ИЗМЕРИТЕЛЬ! ЛУНЫ!

– Ох, мессир Лермениск, я так польщён оказанным мне доверием! Я уже вижу ваш… наш Измеритель Луны! Зайдите через день, думаю, двух полных суток мне будет достаточно. Я обещаю денно и нощно творить во славу Императора, не смыкая глаз.

Лицо Лермениска расплылось от удовольствия, щёки, нависавшие унылыми брыльками, поднялись вверх, толстые губы изогнулись, глаза превратились в щёлочки. Прижав правую руку к сердцу, он снова и снова повторял заверения в полнейшей преданности и поддержке «великого изобретателя», каковым отныне и впредь величал Грассини, «величайшего молодого гения современности».

Затворив, наконец, за Лермениском входную дверь, Грассини немедленно подошёл к окну и широко распахнул обе створки. Свежий ветер вынес душный шлейф жасминовых духов посетителя. В голове прояснилось. Что они несли? Какой «Измеритель Луны», что за псевдонаучный бред?

Антиной Грассини в детстве знал, что вырастет учёным. Его магический дар, не великий, но и не малый, состоял в способности отличать истину от лжи, правильное от неверного. С такими способностями человек мог сделать головокружительную карьеру в политике, разведке или судопроизводстве, но отрок сразу избрал путь науки. И не отступал от своего идеала ни на йоту, следуя девизу великого естествоиспытателя древности Валия Трельони: «Горе изменившему истине, ибо он предает себя, горе изменившему себе, ибо он потерян для всего мира».

Дар Тимотео Лермениска сперва был совсем неразвитым, да и действовал только в присутствии необходимого катализатора – запаха жасмина. Раннего детства он совсем не помнил: четырёхлетнего Тимотео подобрала старуха-цветочница с улицы Горшечников и взяла сразу в ученики, внуки и наследники убогой каморки в полуподвале. Причиной столь внезапного милосердия стал умильный взгляд голубых глазок навыкате, пухлые губки бантиком и круглые щёчки, за которые так и хотелось ущипнуть. Что малолетний бродяга говорил бабульке, он, конечно, не помнил, но последствия были налицо. Кроме того, синьора Лермениск очень любила жасмин и держала на окне чахлый кустик в кадке, а именно в день знакомства с Тимотео тот расцвёл мелкими, но невероятно душистыми цветами. Этот момент стал в его судьбе решающим, и к личному имени он добавил фамилию бабушки.

Спустя двадцать лет Тимотео уже трудился в государственной конторе, где успешно двигался по служебной лестнице, периодически подсиживая то одного, то другого коллегу. Он никак не выпячивал свои способности, да и срабатывал его дар убеждения в одном случае из тридцати. Для счастливого стечения обстоятельств было необходимо или искреннее желание помочь со стороны «объекта» воздействия, или очень сильная убеждённость в своей правоте самого Лермениска, или особая реакция испытуемого на жасмин.

И Лермениск не был рвачом или прытким карьеристом, вовсе нет. Он жил по правилам своей среды. Тимотео Лермениск был улыбчив, всеяден и любил комфорт в тени тех, кто объявлял себя его покровителем, – далеко не последних в государстве людей. Лермениску льстил подобный патронат.

Иногда же его охватывала какая-то романтическая тоска, тянущее ожидание чего-то прекрасного, но, увы, недоступного. Тогда Тимотео осознавал, что карьера чиновника была, возможно, удачным, но не единственным выбором. Вдруг он мечтал о писательстве – какими убедительными были бы его герои, какие великие идеи он мог бы продвигать в своих романах: о великой роли народа в истории, о равенстве и братстве всех людей, о правах женщин разводиться с мужчинами, о детских слезах. Аж дух иногда захватывало, и тогда Тимотео Лермениск рыдал под глубоким лазуритовым небом родной Румории.

В другие времена он мечтал о картинах, которые не писал, о чудесной музыке, которую не сочинял… Но, по его мнению, великими людьми было суждено стать высоким и стройным красавцам без толстых губ или пухлых щёк, получившим образование по первому разряду, а главное, допущенным к высшей магии – Божественному Вдохновению. У таких людей, как Лермениск, не могло быть ничего великого. Это не отменяло его тайного желания внести вклад в историю и прославиться хоть косвенно.

Спустя ещё пять лет он добрался до должности заместителя помощника министра сельского хозяйства и корпел над воплощением перспективных идей, как то: мелиорация почв с помощью дрессированных кротов или осушение болот посредством разведения самораздувающихся жаб, поглощающих излишки влаги. Отвлечением от подобных приземленных проектов стало участие в строительстве экспериментальной площадки для полётов в небо за сыром. Тут Тимотео Лермениск развернулся! И именно здесь он впервые встретил Грассини. Ну как встретил – издали увидел мальчишку с горящими глазами и понял: надо сотрудничать.

Молодой Антиной Грассини штурмовал высшие инстанции с папкой изобретений: приспособление для полётов над землёй в виде лепестка, аппарат побольше, похожий на кресло с прикрученными огромными крыльями вроде двойных стрекозиных, позади которого располагалась миниатюрная пыхтящая печка, потом третий – словно свиток буллы из храма Всемогущего Владыки, но с вытянутым заостренным концом, устремленным ввысь, и ещё какие-то совсем смешные блюдца и пилигримские шляпы с гигантскими полями.

Папка была пухлой, из неё иногда вылетали мелкие бумажки с набросками, которые немедля подбирал либо ассистент из Военного министерства Марс Аблиссими (и клал в кармашек на груди своего василькового мундира), либо Тимотео Лермениск. Последний, тогда ещё без брылек, но нервически румяный и нескладный, с поклоном возвращал бумаги юному гению. Ему самому некуда было бы применить находки, а Грассини явно метил в Главные Изобретатели, с его помощью можно было продвинуться самому. В этом себя убеждал Тимотео, но так и не воспользовался возможностью: Антиной Грассини не любил жасмин и не стремился к сближению ни с кем из чиновников.

Прошло пять лет. Они виделись ещё раз семь, но в доме Грассини – никогда. Лермениск встречался с учёным на местах его работы, чаще всего приезжал с какими-нибудь бумагами или приглашениями от Академии Наук, куда он благополучно прибился в качестве Сопровождающего Инспектора Правительства. Почему он доставлял приглашения сам, а не посылал курьера? Он не смог бы объяснить.

В Академии Тимотео Лермениск должен был надзирать, оповещать и следить за исполнением. Должность была безопасная, хлебная и притом придворная. По большей части Лермениск кивал и слушал, слушал и кивал. К сожалению, природа обделила его выдающейся памятью, так что он сразу забывал все выкладки и закономерности, которые выплёскивались из учёных коллег, как из переполненных кувшинов с карлезианским. Их пьянил аромат и вкус собственных знаний. Он же ничего не мог добавить к сказанному и приобрёл репутацию понимающего слушателя.