Он еще покажет этим выскочкам, устроившим ему офицерский суд чести за самовольный расстрел солдата-большевика. А он, Вологжанин, схватил его на месте преступления. Да, преступления! Ибо этот голубчик накануне атаки читал окопникам прокламацию, призывал брататься с немцами.

Кровь ударила тогда Вологжанину в голову. Вся русская армия с надеждой и верой восприняла успешное наступление войск генерала Брусилова, а большевики не желают воевать, сеют смуту среди солдат.

«Что?! Ма-алчать!..»

И три выстрела в упор заткнули глотку агитатору.

Вологжанин не ждал за столь ревностное несение службы ордена, но и наказания тоже не ждал. Однако эти демократические слюнтяи...

Пришлось тогда ему покинуть гвардию и с маршевой ротой сибирских лаптежников угодить под губительный огонь немецких пулеметов в окрестностях Ревеля, но бог миловал — отделался ранением.

Чем больше распалял себя Владислав Антонович, тем явственней выплывал из небытия тот солдат.

Ротмистр поморщился от неприятных воспоминаний.

Не с той ли поры поселился в его душе затаенный беспрестанный страх? Этот страх нередко поднимал его с постели, и он, неприбранный, всклокоченный, презирая себя, сидел, дожидаясь рассвета. Страх гнездился в груди, вызывая тупую боль в сердце и где-то под левой лопаткой. Однажды ему стало невмоготу, и камнегорский доктор посоветовал ехать в Екатеринбург.

Вологжанин, занятый в ту пору отправкой добычи в Париж, так и не сумел побывать в уезде, а потом отложил поездку — боль отступила, стала забываться.

И вот опять...

Нет, он до сего дня не раскаивается в содеянном. Только так и должен был поступить офицер императорской гвардии.

Что из того, что теперь он близок с немцем? Это жизнь так повернулась. А все потому, что война проиграна благодаря таким вот либералам, какими оказались его сослуживцы...

Он, Вологжанин, был честным воином и бесстрашно прошел фронт, но возвращаться после ранения на передовую счел бессмысленным — государь отрекся от престола, защищать стало некого. Так он попал на службу в «Анонимную компанию», пользуясь знакомством с мсье Леже, одним из влиятельных директоров изумрудной империи, даже в годы войны навещавшим свои владения через Владивосток. И первое, что сделал новый управляющий Воскресенским прииском, — укрепил охрану, во главе которой поставил Эрика Розерта, обязанного ему своей свободой.

Вологжанин вобрал голову в плечи, взглянул на дорогу.

Бежали на взгорки рощицы молодых березок и тут же стыдливо прятались за плечи сосен-перестарок.

Опять стало холодно.

Уже в начавшихся сумерках Вологжанин придержал коня. Ему почудились дальние голоса. Он прислушался, затем завел подводу в сосняк и затаился.

Тайга ровно шумела, пряча в себе невидимые напасти. Теперь, в полутьме, она мнилась Владиславу Антоновичу чужой и враждебной. Но он понимал, что у страха глаза велики, и заставил взять себя в руки.

Убедившись, что никто его не преследует, ротмистр повел жеребца за уздцы.

Показались Рассохи.

Здесь, среди сосен и лиственниц, сходились в одно русло Большой Створ и Малый Створ. Мрачный, дикий угол. Целые стада валунов разбрелись по тайге — следы ледникового периода.

Редкий охотник или старатель забредал в чащобу. Неподалеку начиналось Черное болото, снискавшее недобрую славу. Попадешь туда — леший закружит да и утопит, хохоча над грешной душой.

Вологжанин бывал на Рассохах, как-то охотились здесь с Розертом по талому насту на лосей. Эти сумрачные деревья, должно быть, еще помнят выстрелы и предсмертные хрипы животных.

Не пахло на Рассохах духом человеческим. Заброшен с началом войны старательский поселок — скукожились там и сям дряхлеющие без хозяев избы. Они заросли бурьяном и покосились. Гулко хлопают на ветру полуотвалившиеся ставни, прикрывая пустые глазницы окон.

Пошел дождь, и Вологжанин накинул на голову капюшон плаща. Дорога в минуту размокла, колеса зачавкали в грязи, и жеребец, сверкая на ездока сердитым оком, словно вопрошал: не хватит ли погонять?

Владислав Антонович бережно снял с таратайки саквояж, но, обняв драгоценный груз, не смог пересилить желания заглянуть в него.

«В Париж! В Париж!» — возликовало все его существо, суматошно забилось сердце, перегоняя по жилам волнение и страсть.

Вот они, зеленоватые, неотшлифованные каменья, ради которых поставлена на кон судьба.

Шершавые, теплые, самоцветы грели ладонь, и ротмистр не удержался: несколько изумрудов перекочевали в карман френча.

Бог даст, и скоро они, прошедшие через все преграды, по-царски заискрятся на лебединой шее самой прекрасной женщины. Один из камней он вставит в искусную оправу, какую можно только найти в Европе, и скажет ей, как сказал Соломон своей Суламифи: «Это кольцо со смарагдом ты носи постоянно... Он зелен, чист, весел и ясен, как трава весенняя, и когда смотришь на него с утра, то весь день будет для тебя легким. У тебя над ночным ложем повешу смарагд, прекрасная моя: пусть он отгоняет от тебя дурные сны, утишает биение сердца и отводит черные мысли...»

Размашисто осенив себя крестом, Вологжанин закрыл саквояж и скрылся в ночной темени Рассох.

Когда он вернулся, дождь усиливался, переходя в ливень.

Но настроение ротмистра было прекрасным.

Из школы расходились бурно.

Сейчас, когда с летней практикой все определилось, каждый в 7 «б» строил планы на каникулы. Кто-то собирался поехать в деревню к бабушке, кто-то мечтал о море.

Саня Ладыгин никуда не собирался. Бабушки в деревне у него нет. А ехать на теплые воды — это просто смешно. Конечно, Камнегорск не курорт, но водохранилище на Рассохинской ГРЭС чем тебе не Черное море. Вода даже теплее, она и зимой не замерзает. А разве есть где-то еще такая великолепная тайга?

Нет, Саня никуда не собирался. Вот только отбудет пару недель в тепличном хозяйстве горно-обогатительного комбината «Буревестник» и...

Что же там дальше, он еще не придумал, но твердо уверен, что скучать не будет. Вот и Даша тоже остается на лето в городе. У нее, правда, четкая программа. Она не может разрешить себе праздную жизнь, поскольку поставила перед собой цель «в совершенстве овладеть французским языком».

А что? Она своего добьется. Настырная.

У Сани, к его стыду, с языками нелады, и мама постоянно пилит его. Она считает, что Саня после школы должен пойти по ее стопам — в медицинский, а там без иностранного не обойтись.

Вот если бы его пилила Даша!

— Санька! — донесся до него заполошный голос.

Это Митрий, примечательная личность, знаменитость класса. Вообще-то он Дмитриев, но для всех Митрий, да еще Хитрый. Почему Хитрый? Ну это так исторически сложилось. Выделили школе как-то одну-единственную путевку в Артек — поехал Митрий. Потому что отличник, активист. Что правда, то правда. Он прирожденный общественник. Все на субботнике метлами машут, а он щелк да щелк фотоаппаратом — для стенгазеты старается.

Еще одна особенность Митрия — он все про всех знает, а если не знает, то делает вид отягощенного информацией человека, которому самому противно от обилия познаний в своей черепушке.

Митрий неотразим. Он заговорит любого. Его глаза горят вдохновением. Он не знает устали.

Его излюбленный прием — суворовский натиск.

— Слышь, Санька, ты можешь помочь товарищу...

— ...попавшему в беду? — подхватывает Саня произносимую регулярно фразу.

— Ну да, — Митрий ничуть не удивился. — Пустячок требуется...

— Смотря какой.

— Для твоей маман это даже не пустячок, а так, тьфу, — Митрий выразительно сплюнул, демонстрируя ничтожность и незначительность собственной просьбы и даже как бы стесняясь, что обращается к серьезным людям с такой малостью.

Тут уж трудно не догадаться.