— Откуда родом, Макар?

— С Урала я, — приготовился было он объяснить, что это за Урал такой и где находится. Но объяснения не понадобилось.

— С Урала? — дернулся партизан. — А в Екатеринбурге был?

— Ну как же, и в Екатеринбурге, Свердловске то есть. Оттуда и в армию призван.

— Да, да Свердловск, я все по старой памяти...

Теперь настала очередь удивляться Макару.

— А ты не удивляйся, Макар, — словно прочитал его мысли Жорж Менье. — Нечему тут удивляться, русский я. Земляки мы с тобой. — Раненый отдышался и продолжил: — И фамилия у меня уральская. Кузнецов. Георгий Степанович Кузнецов. Жоржем Менье стал в тридцать седьмом, когда в Испании друга моего лучшего франкисты убили на моих глазах. Его имя взял, да проносил недолго, сам видишь, не жилец я... А Урал... Сколько раз вспоминал я его в своих скитаниях по белу свету! Странный последний день дома... Какая-то загадка с ним связана, теперь уж не разгадать ее мне...

Отец Гоши Кузнецова был состоятельным екатеринбургским адвокатом. Мать тоже человек известный, владелица галантерейного магазина на Покровском проспекте.

Покровский проспект в уральской столице место особое — городская дума, управление железной дороги, банки, гостиницы, магазины, аптеки, кинематограф «Рона».

В семнадцатом году словно метлой повымело с проспекта его привычных обитателей.

Кузнецовы революцию не приняли.

Отец встрял в один из тех многочисленных заговоров, что плелись вокруг освобождения царского семейства, и сгинул без вести. Оставшись одна, мать часто исчезала, а если была дома, то ее окружали чужие люди, и Георгий оказался предоставленным самому себе. Он целые дни проводил во дворе, слонялся по городу, любопытствовал.

Его привлекал угол Покровского проспекта и Златоустовской улицы, где раньше была гостиница «Американские номера». С недавних пор в ней появились новые люди. Онисимов, сосед Кузнецовых, прятавший у себя оружие, имел честь с ними познакомиться, теперь на улицу не ходит, боится.

Сюда, в ЧК, доставляли под охраной и неведомых бродяг, и прилично одетых людей. Отсюда выходили на облаву вооруженные солдаты и штатские в кожаных куртках. День и ночь у подъезда маячил часовой.

Под вечер Гошка Кузнецов заметил, как патруль доставил в бывшую гостиницу крепкого, борцовского вида, высокого человека в солдатской шинели и маленького оборвыша — из тех, что сбивались в шайки и носились по улицам в поисках крова и пищи, наводя страх на добропорядочных горожан.

Гошка пожалел мальчишку, попавшего в чрезвычайку. Неужели и его поставят к стенке?

Слово «стенка» на устах у всех. Его часто повторяет мать, проклиная комиссаров, загубивших адвоката-патриота Кузнецова, к стенке ставить большевиков призывает поручик Голубев, лишенный наследственного золотого прииска. Бледнеет при упоминании этого слова навек перепуганный Онисимов.

Может быть, этот гаврош был разведчиком белых полков и его без сожалений вывезут за город, где негромко хлопнет очередной чекистский выстрел?

И как обрадовался Гоша Кузнецов, когда на следующий день встретил на свободе того самого оборвыша.

Поначалу он даже не признал его: умыт, причесан, а главное, жив-здоров и без конвоира. Мальчишка нес небольшой сверток, шел неуверенно, то и дело вскидывая голову, по слогам читал вывески на домах.

Но как же он уцелел, этот храбрый мальчик?

На Успенской играла музыка. Проходила воинская часть. Толпились зеваки, носилась шпана.

Мальчишка со свертком остановился, заглядевшись на красноармейцев. Его толкали, какой-то господин, которому он преградил путь, сорвался на крик.

Но вот солдаты прошли, толпа рассеялась. Гошка совсем уж было насмелился подойти к мальчишке, как почти под ухом трахнули выстрелы, и на улицу из-за магазина купцов Агафуровых выскочило двое в разномастной одежде.

Гошка отшатнулся к забору, ловко забежал в открытый подъезд, а мальчишка, наоборот, бросился на середину улицы. Один из бежавших сшиб его с ног, другой развернулся, поднял руку с револьвером.

Показались и преследователи, они тоже стреляли.

Гимназист закрыл глаза. Как сквозь ватный, обволакивающий сон, расслышал голоса.

— Лобачев, этого возьми на себя, мы за бандой!

— А парнишка?

— Что парнишка?

— Да ушибся он сильно...

— Действуй по обстановке!

Гошка выглянул в приоткрытую дверь. Напротив подъезда двое чекистов возились с раненым. Рядом, держась за голову, стоял тот мальчик.

Шумно подъехала машина, раненого подняли в кузов, туда же посадили гавроша.

Автомобиль удалился, и Гошка, покинув убежище, сразу наткнулся на сверток, сиротливо лежавший на мостовой.

Сверток оказался легким: в газете был хлеб, еще не успевший зачерстветь. И гимназист Кузнецов, чьи обеды становились все бедней, бережно завернул краюху снова в газету.

Два чувства схватились в нем: считать находку своей или разыскать мальчика и вернуть ему хлеб. Присваивать чужое нехорошо... После раздумий Гошка решил отдать хлеб прислуге.

Вернувшись домой, он, сдерживая голод, направился на кухню, но по дороге воровато отщипнул мякиша. К своему изумлению, выковырнул наружу и клочок бумаги. Это была записка, наполовину составленная по-русски, наполовину по-французски. Одно слово было не совсем обычным. Рассохи. Похоже на росомаху. Гошка так и застыл на месте — от записки веяло тайной. Нет, не случайно мальчишка побывал в ЧК, и сейчас его увезли... Но времени на размышления у Гошки не оказалось: из прихожей послышались шаги матери. Ну, сейчас начнется! Что да откуда, да стыдно ребенку из приличной семьи подбирать на улице всякую дрянь...

Гошка толкнул первую попавшуюся дверь и очутился в отцовском кабинете. Сунул бумажку в огромный фолиант на столе, но этого показалось недостаточно, и он костяным ножом для разрезания страниц утолкал записку под корешок книги, надеясь после, в одиночестве, вернуться к находке.

В испуге только успел пробежать взглядом по названию тома: буквы большие, рисованные, что-то про Русь.

А хлеб?

Гошка завертелся волчком и опрокинул корзину для мусора. «Прости меня, боженька!» — шевельнулось в мозгу, и краюха затерялась среди ненужных, скомканных бумаг.

Мать пришла не одна. Вместе с ней явился худощавый подтянутый человек. Глаза у него были холодные, стального цвета. Гошка не сразу узнал в нем поручика Голубева.

— Собирайся, сын. Юрий Михайлович отвезет тебя в Самару к тете Марине.

— Я не хочу в Самару...

— Твое желание не имеет значения. Так надо, Георгий, я тоже здесь не задержусь.

Так началась долгая одиссея екатеринбургского мальчика Георгия Кузнецова.

В Самаре поручик Голубев, ставший мужем тетки Марины, зверствовал в контрразведке. Потом, когда красные перешли в наступление, они целый год бежали на восток.

Опомнился Гоша только в Китае, в переполненном беженцами Харбине, странном русско-китайском городе, собравшем в своих стенах петроградских аристократов, уральских промышленников и сибирских купцов.

Отец, как к тому времени выяснилось, был убит. Но не красными, а обычными грабителями, которых привлек толстый бумажник адвоката-заговорщика. Мать на пути в Самару умерла от сыпного тифа.

В Харбине попечители мальчика не поделили оставшиеся капиталы и расстались. Голубев пошел довоевывать с Советами под знамена барона Унгерна, а тетка с золотом украдкой от племянника перебралась в Австралию.

Там, в Сиднее, Георгий ее отыскал, но тетка, скупившая несколько овцеводческих ферм, не захотела признать бедного родственника и сдала его в полицию.

Настали трудные дни.

Рано повзрослевший Георгий был грузчиком в Бомбее, продавцом мороженого в Бразилии, носильщиком в Марокко.

Судьба занесла его в Югославию, где он учился в русском кадетском корпусе, — белая эмиграция готовила офицерские кадры для армии отмщения. Но Георгию эти игры порядком надоели.