Смех облетел собрание, забился куда-то в угол, потрепыхался там и скоро смолк.

Поняв, что поддержки от райкома не будет, только на секунду замялся Савел Иванович: поднял растерянно длинные брови и тут же прикрыл ими тревожно блеснувшие глаза. С невыносимой медленностью пошел к столу, причесал бережно рыжий венчик на голове, обвел тяжелым взглядом все собрание… И вдруг сказал спокойно и веско:

— Предлагаю, товарищи, продолжить собрание завтра. Ввиду того, что должен я серьезно обдумать все и подготовиться к ответу. Да и время позднее…

Этого не ожидал никто. Федор Зорин даже забыл, что он председательствует. Не мигая, долго, ошарашенно глядел на огонь лампы. Встрепенувшись, тряхнул чубом.

— Какое ваше мнение будет, товарищи?

Решили продолжить собрание завтра. Разошлись молчком, не прощаясь, не спеша…

— Где ночуешь? — хмуро спросил Романа Ивановича Боев, спускаясь с крыльца последним.

— У лесника.

— Ко мне сегодня пойдешь! — приказал он непререкаемо. — Я с тобой говорить должон.

— Ну что ж, побеседуем! — вызывающе согласился Роман Иванович. — Давненько не беседовали мы с тобой, есть что сказать друг другу.

Но до самого дома словом не обмолвились, каждый думая о своем и тяготясь молчанием. Уже в сенях Савел Иванович качнул головой.

— Ну, удивил ты меня ноне, секретарь!

— Я тебя не так еще удивлю! — не шутя пригрозил ему Роман Иванович, обметая ноги. У него и сердце сладко обмирало, что под одной крышей ночевать сегодня будет с Марусей, и знобило его от предстоящего разговора с ней и Савелом Ивановичем.

Беличьей дошки не было еще на вешалке в передней.

«И где это задержалась Маруся после собрания?» — ревниво гадал Роман Иванович.

Вышла из кухни седая полная Августа Петровна, жена Савела Ивановича, зазвенела посудой.

Когда сели ужинать и пить чай, стукнула входная дверь. Не успел Роман Иванович и головы поднять, как явилась, мигом выскочив из дошки, Маруся. Дыша морозом, пылая румянцем, сияя глазами, спросила весело и насмешливо:

— Не поругались еще?

Убежала, не дождавшись ответа, умываться в кухню. Савел Иванович заворчал, опасливо косясь туда:

— Оно выпить бы не мешало со встречей, да нельзя. Скандал подымет.

И тоскливо пожаловался:

— Живу, понимаешь, как в монастыре…

— Где же ты пить ухитряешься? — засмеялся Роман Иванович, дивясь домашнему смирению колхозного самодержца.

— Много ли я пью! — обиделся Савел Иванович. — Сплетни там в райкоме слушаете про меня, а ежели разобраться…

Усаживаясь напротив гостя, Маруся с шутливой жадностью оглядела еду на столе, постучала нетерпеливо ложкой.

— Мама, скорее щей, умираю!

И пожала плечами, глядя то на отца, то на гостя.

— Так давно не виделись и не выпить при встрече! Ну, отца я понимаю, он у нас вообще не пьет, но вы, Роман Иванович, всегда были пьющим. Стесняетесь? Ну, конечно: секретарь райкома! Раз не хотите — одна выпью. Мама, подай графинчик!

Савел Иванович, с трудом скрывая радость, а Роман Иванович — смущение, заулыбались оба, не зная, что сказать. Маруся, не ожидая их, лихо опрокинула рюмку и с упоением принялась за щи.

— Как живешь? — обрадованно завладевая графином, спросил Савел Иванович гостя.

— Плохо! — сознался откровенно Роман Иванович.

— Что так?

— Да жизнь личную никак устроить не могу. Живу, понимаешь, как бирюк.

— Жениться надо! — горячо посоветовал Савел Иванович. — Дивлюсь я на тебя, ей-богу, что не женат ты до сих пор.

— И то думаю, — смиренно согласился с ним Роман Иванович. — Да не решаюсь все. Посватаешься, а вдруг откажут. Срам ведь!

— Не знаю, какая баба тебе ноне откажет! — убеждал его Савел Иванович. — Такого мужа поискать: не пьет, не курит, живет монахом…

— Ну раз так, отдай мне дочку замуж! — потребовал с ужаснувшей его самого смелостью Роман Иванович.

Ошеломленно поставив графин на стол, Савел Иванович прикрылся бровями, что-то соображая.

— Такое дело, Роман Иванович, не со мной решать надо, поскольку… Слышь, Марья, о тебе разговор!

— Я изучу этот вопрос, папа! — спокойно ответила дочь, не поднимая головы от щей.

До сих пор не постигнув ее характера, Савел Иванович и сейчас не мог понять, шутит ли она или правду говорит. Не переставая удивляться, налил рюмки, выругался:

— Черт вас знает, что вы за люди!

Чокнулся с гостем и сердито рассудил:

— Так, так! И дочку у меня отнять хочешь, и с должности меня долой. Ну не разбой ли!

Отдавая матери пустую тарелку, Маруся сказала так же спокойно:

— А с должности пора тебе уходить, папа. Засиделся.

И посоветовала горячо и убежденно:

— Сам откажись! Честно откажись и на партийном, и на колхозном собраниях. В историю войдешь, как Сулла́. Тот добровольно от власти отказался. Десять лет правил Римом, потом вышел раз на площадь и спросил римлян, имеют ли они какие-нибудь претензии к нему. Римляне молчат. Три раза спросил — молчат. Тогда он снял мантию с себя, положил на трибуну все знаки власти и заявил, что отказывается от власти добровольно, потом уехал к себе на виллу. Ученые до сих пор объяснить не могут, почему этот диктатор добровольно от власти отказался. Ведь до него, да и после него от власти никто добровольно не отказывался. Ты откажешься — первый после Суллы́ будешь. Ученые изучать будут твою биографию даже через тысячу лет. Вот, скажут, какой мужественный и честный был человек Савел Боев.

У Савела Ивановича задрожала вилка в руке.

— Грамотна больно. Детишкам сказки эти рассказывай, а не мне. Учить вздумала! Какой я тебе диктатор? Соображать надо, что говоришь.

И потянулся к графину, но дочь опередила его, положив на графин руку.

— Хватит.

Роман Иванович уже забеспокоился, ожидая семейной ссоры. Но ссоры никакой не произошло. Савел Иванович покорно отдал дочери графин с водкой, поворчал, поворчал и утих, жалобно моргая глазами.

…Глядя с трепетом в полуоткрытую дверь горницы, где Маруся взбивала подушки, мерно взмахивая белыми руками, Роман Иванович сказал виновато:

— Ты меня извини, Савел Иванович, что покричал я позавчера на тебя по телефону… Сам понимаешь, расстроился очень…

— На меня все кричат, — обреченно вздохнул Савел Иванович. — Только одну ругань и слышу: райком ругает, исполком ругает, на партийных собраниях ругают, на правлении ругают, домой придешь, и дома ругают. Хоть кожа и задубела у меня, а чувствительно бывает. Возьмешь иной раз, да и выпьешь с горя. Обидно, брат. М-д-да! Сколько годов колхозом руковожу, пекусь о нем с самого начала, с батьком твоим еще начинали мы его, а кроме ругани от людей за это не имею ничего. Спасибо правительству, оценило мой труд, а здесь благодарности ни от кого не дождешься…

И невесело задумался. Что-то горестное было в его ссутулившейся спине и остро выпирающих лопатках. Роман Иванович отвернулся и вздохнул, подумав снова об отце: «Каким бы он был сейчас? Таким же, наверное, как Савел Иванович! А как их, таких, винить будешь? Из нужды, из темноты они вышли, завоевали кровью нам новую жизнь, а она их обогнала. И не все из них успевают за ней».

С глухой обидой в голосе, отвечая на какие-то свои мысли, Савел Иванович посетовал осторожно:

— Раньше жили, как за каменной стеной. А сейчас не знаю, как оно будет…

— Ты, что же, в партию не веришь?

— Эко слово сказал! — осердился Савел Иванович и зашептал встревоженно:

— Не полезли бы чужие к власти-то! Мал еще ты был, а я помню, как после смерти Владимира Ильича партию атаковать начали…

— Известно и мне.

— То-то и оно!

— Так ведь сейчас время-то другое, Савел Иванович. Эксплуататорских классов нет у нас. А чужие к нам полезут со своими порядками — рога им обломаем…

Из горницы вышла Маруся, запахивая халат. Стеля гостю на диване, подозрительно взглянула на обоих.

— Чего шушукаетесь? Слова-то краденые, что ли, у вас?

Роман Иванович смущенно замялся, а Савел Иванович соврал дочери: