— Мы тебе, Роман Иванович, дом новый поставим…

— Женим тебя! — горячо подхватила Парасковья.

— Верно! — обрадовался шумно Федор. — Пора тебе семью заводить. Хватит одному скитаться, да еще по чужим углам…

На дороге, как раз напротив правления, ждал кого-то, похожий в сумерках на большого филина, лесник в распущенной ушанке, меховых унтах и в мохнатом полушубке.

— Чего же это у вас, товарищ председатель, делается?! — зычно закричал он, как только увидел Романа Ивановича. — Посылаете машины в город, а встретить их некому. Перемело ведь дорогу!

«И когда он узнать успел, что я председатель!» — радуясь его ругани, улыбнулся про себя Роман Иванович.

А лесник не унимался, махая варежкой в поле:

— Вон они путаются около кургана! Али не видите?

За деревней, далеко-далеко, где-то в сизой мути ползли, чудилось, нащупывая дорогу, большие невидимые улитки, то выпуская, то пугливо пряча светлые длинные рога.

— В овраг бы не затесались! — всполошился Кузовлев. — Запрягу сейчас лошадь да поеду…

Лесник тяжело потоптался на месте и стал надевать варежки.

— Не надо. Сам я сейчас на лыжах добегу туда, прямиком…

— Ну, спасибо, дружок! — виновато поблагодарил его Роман Иванович. — А то заплюхались мы совсем тут с собраниями, из головы вон, что люди в город посланы…

И велел Кузовлеву:

— Шоферов накорми тут поскорее и ночевать устрой, Елизар Никитич. Перезябли, поди…

Откуда-то из темноты лесник проворчал:

— Я сейчас бабе своей скажу, чтобы самовар ставила. У меня и заночуют, места хватит…

Путаясь ногами в тулупе, Роман Иванович заторопился на конный двор. С дороги услышал за спиной неуверенный голос Ефима:

— Вернешься? Не обманешь?

Правленцы все еще стояли у крыльца плотной кучкой, глядя вслед ему с надеждой и страхом.

— Да я же дела сдавать еду! — счастливо засмеялся Роман Иванович.

На конном дворе кинулась от ворот навстречу ему белая баранья шуба с поднятым воротником.

— Конюх? — обрадовалась шуба, но, узнав Романа Ивановича, разочарованно удивилась:

— Ах, это вы, сударь! Все еще здесь? Вторую неделю? Впрочем, это полезно для вас! И для дела тоже.

— Да вот уезжаю, Петр Поликарпович!

— В Степахино? — обрадовался Зобов. — Прихватите и меня, голубчик. Мне с утра завтра все дела в Степахине закончить надо, чтобы к полудню в Белуху попасть. А я целый час тут конюха жду. Ушел, говорят, на собрание. Я и по фермам пробежаться успел, проверил, чего по акту нашему делается… Так возьмете меня с собой?

— Ну, конечно, Петр Поликарпович!

Застоявшаяся Найда в пять минут вынесла их за деревню, но полем пошла тише, часто прядая ушами. В зеленовато-бледном лунном сумраке ни жилья, ни леса, ни огней не видно было. Дорогу замело, и только по пению телеграфных столбов справа да по редким черным вешкам слева, и догадывался Роман Иванович, что едет правильно.

Все крепче задувал сиверко, даже звезды, казалось, озябли, дрожали и ежились в темной небесной глубине от холода.

Роман Иванович опустил уши у шапки, а Зобов достал из кармана шубы и надел на голову белый башлык, став сразу в белой шубе и башлыке забавно похожим на крупного поросенка.

— Похвально, похвально, сударь! — поднял он острое поросячье рыло башлыка на Романа Ивановича. — Хорошо вы помогли мне, спасибо. Вникали, видать, во все сами, целую неделю, поди-ка, торчали на фермах! Ну зато и результаты есть: и в помещениях чище стало, и скотину кормят лучше теперь, и надои увеличились весьма заметно. Вот что значит, сударь, конкретная помощь специалиста! А от собраний да заседаний, от агитации вашей, извините, молока не прибавится. Теперь, надеюсь, и вы это поняли!

Глубоко обиженный за свою партийную работу в колхозе, Роман Иванович не пощадил в этот раз своего бывшего учителя.

— На фермах я, Петр Поликарпович, — нарочито виноватым голосом признавался он, — с того дня, помните, ни разу больше и не бывал. Времени, к сожалению, не хватило. Кормовой рацион только пересоставил, когда сена и картошки колхозники на фермы привезли. А так все больше партийной работой увлекался: то руководителям помогал к собраниям готовиться, то агитаторов мы с Зориным подбирали да инструктировали, то соревнование в колхозе организовывали… А тут еще с Левушкиным сколько возились: на партийном собрании его слушали да из партии исключали. Когда мне было о надоях думать! Так что никакой моей заслуги в росте надоев нету. Ваша это с ветеринарами заслуга! Главное ведь — мероприятия разработать…

Зобов не ответил ничего, только кашлянул неопределенно, словно хрюкнул.

Нарочно выждав, Роман Иванович позавидовал со вздохом:

— Уж вы-то, наверное, успели за эти дни!

— Все успел! — поднял еще выше воображаемый пятачок Зобов. — В трех колхозах побывал. Обследовал, указания дал и даже проверить успел на обратном пути, что сделано…

Погодя немного Роман Иванович спросил с коварным простодушием:

— Ну и как?

— Плохо, брат! — не чуя ловушки, признался Зобов и пожаловался возмущенно: — Не занимаются руководители животноводством. Не хотят понимать его значения. М-м-да! Колхозники, те больше о деле пекутся. Такие, скажу вам, чудесные люди на фермах, и такой у них подъем сейчас, а помощи настоящей они от руководителей колхозов не получают…

— Ну, теперь после вашей проверки и руководители наверняка расшевелятся!

— Некому их там расшевелить! — уныло пожаловался Зобов. — В колхозе «Победа», например, и зоотехник есть, а что из того? Больно он смирный, инертный! Вот вас бы туда послать!

— Какой я зоотехник! — отмахнулся Роман Иванович. — Я ведь партийный работник. От меня толку мало. Мое дело, как вы говорите, собрания да совещания разные проводить, агитировать. А ведь от всего этого молока не прибавится.

— Что вы хотите, собственно, сказать, этим, сударь? — поняв иронию, сердито всполошился Зобов.

— Да ничего особенного. То, что сказал.

— М-м-да! Любопытно, — проворчал Зобов и умолк. Обиделся ли на Романа Ивановича, задумался ли над его словами, кто его знает.

А Роман Иванович уже не видел перед собой ни дуги, ни остроухой головы Найды, ни снежного поля, убегающего вдаль. Все глубже и глубже забирал его радостный страх перед новой жизнью, что распахивалась перед ним. Виделось многоликое, многоокое и многорукое колхозное собрание, что вверило ему сегодня безотменно судьбу родного колхоза. И еще виделось милое насмешливое лицо в золотых струях кос и синие-пресиние глаза, которые теперь будут рядом, навсегда…

— Заблудились ведь! — обеспокоенно привстал в санях Зобов.

Ни дороги, ни огней впереди, ни вешек слева, ни телеграфных столбов справа! Одна светло-зеленая муть.

— Что за черт! — выругался Роман Иванович, уже собираясь вылезать из санок.

И вдруг впереди, совсем близко, проколол эту муть яркий свет автомобильных фар.

— Не заблудимся! — сказал уверенно Роман Иванович, догадываясь, что это лесник выводит на дорогу застрявшие машины.

Найда обрадованно рванула санки и пошла вперед ходкой рысью. В одном месте она приостановилась и прянула в сторону, испугавшись глубоких лосиных следов, пересекавших дорогу. Но Роман Иванович в этот раз даже не заметил их. Долго еще, видать, суждено было его сохатому гулять безмятежно и счастливо по курьевским лесам и пожням!

Второй месяц Тимофей Зорин со своей старухой Соломонидой жил, по постановлению общего колхозного собрания, в «коммунизме». Жил беспокойно, хлопотно, трудно, не зная, как ему быть и что делать дальше.

А попал он в коммунизм из-за председателя. Ну до чего же упрям да горяч Романко: весь в отца! Покойному Ивану Михайловичу Синицыну тоже, бывало, если уж втемяшилась в голову какая мысль, ничем ее оттуда не выбьешь.

Ведь как получилось?!