— Выигрыш, мать, не поделили.
— Какой выигрыш?
Выслушав Василия, приказала:
— Дай-ка сюда!
— Да билет-то этот…
Михаил в отчаянии принялся толочь сапогом босую ногу Василия, но тот уже вынимал из кармана зеленую бумажку. Мать осторожно повертела ее в руках, держа кверху ногами, спросила недоверчиво:
— Да неужто с ней куда хошь можно ехать?
— А как же! — важно объяснил Михаил. — Хоть на самолете!
Мать бросила билет на стол, сердито оглядывая сыновей.
— Вам, дуракам, и счастье в руки давать нельзя. Передеретесь. Срам! Живете в людях пятый год, а ума не нажили. Я вот ужо Алексею Федотычу про вас расскажу…
Сыновья опустили головы. Почесывая затылок, Василий сказал:
— Не шуми, мать. Билет этот, верно, ни к чему нам. Поезжай-ка по нему к Алешке.
Мать перекрестилась с просиявшим лицом.
— Слава тебе, господи, услышал ты мою молитву. Дал ты мне радость сыночка Олешеньку увидеть.
Спрятала билет в кофту, за пазуху.
— Спасибо вам, детушки! Бабам-то не говорите только, а то еще перессорятся. Спросят ежели, скажите, что директор, мол, по дружбе достал мне билет этот.
Обе снохи, вернувшись ночью со смены, сразу же заметили перемену в доме: мать, собирая ужин, не ходила, а летала по горнице молодицей, счастливо сияя глазами и ласково со всеми разговаривая; Василий тоже был в ударе и, весело похохатывая, подшучивал то над братом, то над матерью. Только Михаил сидел молча в углу, кисло улыбаясь, словно муху съел.
— Что это с тобой сталося? — в тревоге кинулась к нему Катя. — Не захворал ли?
— Мать уезжает завтра, — грустно вздохнул он, косясь на Василия. — Как-никак, родная ведь. Переживаю шибко.
Услышав про отъезд матери, снохи раскудахтались сразу, захлопотали, потом, пошептавшись между собой, полезли в сундуки и чемоданы. Таисья достала матери свое платье и почти не ношенные туфли. Катя, чтобы задобрить свекровь, подарила ей белый полушалок и свое пальто, которое совсем стало тесно после замужества.
Примеряя подарки, мать то удивленно ахала, то журила снох за расточительность, то плакала благодарно.
Все более оживляясь при виде чудесного преображения матери, Михаил ударил вдруг себя по лбу и начал что-то искать под кроватями, в сенях, за печкой, покуда не разыскал совершенно новый зонтик, полученный им когда-то по ордеру в магазине ударников. Стряхнув пыль с зонтика, он торжественно поднес его матери.
От такого подарка мать прямо обомлела и впервые сказала неуемному сыну ласково:
— Уж так ли уважил ты меня, Мишенька!
Рано утром, когда все еще спали, Михаил убежал на станцию хлопотать билет на поезд и вернулся только к чаю. Вид у него был гордый и важный.
— Ну, мать, все сделал. Полетишь самолетом сейчас. Я уж и с летчиком договорился: завезет он тебя на денек к Алешке, а оттуда прямо домой…
Василий чуть ли не выронил блюдце из рук от удивления.
Катя охнула в испуге:
— Ой, страсть-то какая! Неужели и не забоишься, мама? Я бы в жизнь не села…
Мать сурово обрезала сноху:
— Вот ужо будет у тебя свое дите, тогда поймешь. Как стоскуешься — хоть на черте к нему полетишь. А в смерти и животе один бог волен!
Опрокинула пустую чашку кверху дном и поднялась с места.
— Собирайтесь!
Все вышли из-за стола и засуетились. Перед уходом присели, по обычаю, на минутку, помолчали. Мать встала первой.
— Не опоздать бы!
На аэродром ехали с торжественно-грустными лицами, разговаривая вполголоса. Только Михаил на весь трамвай шутил весело:
— Как будешь, мать, около рая пролетать, кланяйся Михаилу-архангелу. От тезки, мол, привет…
Василий, сделав страшное лицо, показывал брату на мать глазами, но тот не унимался:
— Николаю Чудотворцу тоже большой поклон, как активному изобретателю…
Мать только отмахивалась испуганно от него.
— Замолчишь ли ты, богохульник!
В чистом поле, за городом, увидела еще издали Соломонида самолет. Как собака, он сидел на хвосте, а тонкими передними лапами упирался в землю. Задних не было. Около него хлопотали в кожаных шапках какие-то люди. Михаил побежал к ним, спросил что-то и замахал своим рукой.
— Сюда!
Перекрестившись, мать подошла к машине. Потом поклонилась всем.
— Спасибо, дорогие детушки, и вам, сношеньки, за привет, за хлеб-соль!
Обнимая внучонка, заплакала.
— Не увижу тебя, поди-ка, больше, Толенька!
Летчик помог ей сесть в самолет, привязал ремнями, чтобы не выпала, сел сам и помахал провожающим рукавицей.
Машина побежала по желтому песку, оторвалась от земли и, наклонившись набок, стала делать круг над аэродромом.
Мать сидела будто каменная и, сколько ей ни махали и ни кричали снизу, не оглянулась.
На втором круге самолет начал круто забирать вверх, выровнялся, обратился в стрекозу, потом в муху и вдруг совсем пропал в облаках…
ЯВЛЕНИЕ ТЕТКИ СОЛОМОНИДЫ НАРОДУ
Худо пришлось бы домовничать без жены Тимофею Зорину, кабы не соседки. То одна заглянет, то другая — корову подоят, в избе приберут, обед сварят.
Но больше всех заботилась о нем соседская молодайка Парашка Даренова. Прибегала она к нему по утрам. Носилась по дому ветром, гремела ведрами и ухватами, скребла везде, мыла, чистила. В избе после нее долго держался жилой дух — теплый запах печеного хлеба и щей.
Сегодня Парашка пришла рано, подняв Тимофея с печи беспокойным разговором.
— Долго спишь, дядя Тимофей. Колхозники, те давно уж в поле.
— И чего ноне в такую рань в поле делать! — дивился Тимофей, нехотя спуская ноги с печи.
— Али не слышал? Из Степахинской коммуны трактор пришел. Елизарка Кузовлев вечор на ем приехал. Будут с утра Долгое поле пахать.
— Верно ли говоришь? — живо свалился с печки Тимофей.
— Ей-богу. Сама сейчас видела. До выгона корову провожала, глянула, а он на поле стоит. Народу сбежалось — со всей деревни.
Непонятно чем встревоженный, Тимофей молча стал обуваться. А Парашка, бренча около печи посудой, весело тараторила, мешая думать:
— Поди, скоро тетя Соломонида вернется? Письмо, сказывают, получил?
«Проклятые бабы! — ругался про себя Тимофей, с трудом натягивая давно не мазанные сапоги. — И где только пронюхивают обо всем? Никому же я про письмо и слова не сказал. Одна письмоноска только и знает…»
— Чего сыновья-то пишут? — настойчиво донимала его Парашка. — Думают ли домой ехать али в городе останутся?
Тимофей только головой покачал, не зная, на какой вопрос сначала отвечать.
— Ну и сорока же ты, Парашка! Вот уж не задремлет около тебя муженек.
Схватив кочергу, Парашка яростно принялась ворочать в огне сырое полено.
— А какой интерес мне с мужем-то говорить? Из него слова не вытянешь. Молчит, как глина. Вчера с ним в Степахино ходили за керосином да за солью. Вышли из лавки, я и говорю: «Уж так мне, — говорю, — Сема, полусапожки любы, которые в лавке видела!» Прошли с версту, он спрашивает: «Почем они?» — «Не знаю», — говорю. Прошли еще версты две. «Что же ты не поглядела?» — спрашивает. — «Да постеснялась». Стали к дому подходить, он и говорит: «Надо было раньше сказать, вернулись бы».
Тимофей рассмеялся было, но, глянув на Парашку, примолк. Не веселясь шутила она сейчас. Стояла около печки в скорбном раздумье, сжав губы и часто моргая глазами.
— Не поминай ты больше, Христа ради, про мужа, дядя Тимофей. Может, я сюда отдыхать от него прихожу.
Видел Тимофей и сам, что нелегко бабе жилось у Дареновых. За один год не осталось в Парашке ничего от девичьей красы, В лице кровинки нет, нос заострился, скулы так и выпирают под кожей. Одни черные глаза только прежние, огнем горят, да характер веселый остался.
Одного никак не мог понять Тимофей. От женихов отбою Парашке в девках не было, а не шла замуж, выжидала чего-то. Потом с горя, что ли, какого, али по нужде выскочила за Семку. Добро бы парень стоящий был. Одно утешенье разве, что кудрявый. А так ничего в нем путного нет — от людей сторонится, в работе не больно дерзок, да и на руку, говорят, не чист.
