И недели не погостила у сыновей Соломонида — засобиралась домой.

— Что уж так скоро-то, мама! — обиделась Таисья. — Али привечаем тебя плохо? Может, недовольна чем?

— Всем довольна, сношенька, а только ехать пора, — твердо стояла на своем свекровь. — Мужик-то ведь у меня без присмотра там остался. Храни бог, не случилось бы чего с ним! Уж больно в домашности-то он бестолковый: мужик, так мужик и есть, что с него спросишь!

И задумывалась подолгу, тяжело вздыхая и украдкой смахивая со щек слезы.

— Не удалось вот Олешеньку-то повидать! Кабы попутно было, заехала бы к нему, да где уж теперь!

Все только догадывались, почему так тревожно тоскует мать о своем младшем сыне, но расспрашивать ее не смели. Произошла, видно, у Алексея с родителями тяжелая ссора, когда он в город из дома уходил. Недаром отец в письмах даже не поминал его никогда, да и Алексей за все время не только не писал отцу с матерью, а и поклона им ни разу не передавал.

Сколько Василий у него ни допытывался, почему он такое сердце на родителей имеет, так и не добился ничего. Уж и стыдил-то, и ругал-то, бывало, а не смог из него ни одного слова вытянуть: окаменеет Алексей весь, глаза в угол уставит, да так и сидит целый час, даже страшно за него становилось. Раз, правда, проняло-таки парня, в голос взревел, но сказать опять ничего не сказал. Василий решил при случае выведать нынче все про Алексея у матери.

Как-то раз, вернувшись с работы, он застал ее одну. Держа в руках портрет Алексея, мать сидела у окна и плакала. Увидев Василия, смущенно принялась вытирать рамку фартуком.

— Запылилась больно…

Василий переоделся молча и, собравшись уже идти во двор умываться, нерешительно остановился у порога с полотенцем в руках.

— Чем обидели Алешку-то, мать? Не писал он вам домой ни разу, да и теперь про вас в письмах не поминает…

Мать изменилась в лице и дрожащей рукой стала вешать на место портрет сына. Тяжело опустившись на стул, охнула жалобно:

— Не спрашивал бы лучше! Виноваты мы перед Олешенькой…

Долго глядела в окно, не шевелясь, не вытирая слез, потом подозвала Василия и зашептала испуганно:

— Тебе только и скажу одному, как старшому. Выгнал ведь его отец тогда из дому-то!

— Что ты, мать?! — вздрогнул Василий. — Верно ли говоришь?

— Ох, верно. Да и я-то, подлая, не заступилась за Олешеньку! Каюсь вот теперь, да разве кому от этого легче?!

— Вот оно что? — тихонько сказал Василий и сел к столу, растерянно обрывая бахрому полотенца. — Как же это у вас получилось-то?

Мать вытерла слезы и, словно боясь, как бы не подслушал кто, заговорила вполголоса:

— …В тот самый день, когда в город вы с Мишкой собрались уезжать, стал и Олеша у отца проситься ехать с вами. А отцу страсть как не хотелось его отпускать. Ведь младший он, кормилец наш. Добром его сначала отец уговаривал: «Куда ты, — говорит, — дурачок, поедешь? Все хозяйство будет твое, как Мишку выделим. А весной женю, — говорит, — тебя. Вон у Назара Гущина девка-то какая работящая растет! Только посватай — до слова отдадут. В сундуках-то у ней, поди-ка, добра сколько! Да и корову за ней Назар даст. Земли у нас много — живи, радуйся. И нам любо: старость нашу будешь покоить».

Спервоначалу-то Олешенька поперек не пошел, подумал и отвечает отцу: «Ладно, тятя. Жить я с вами буду, не брошу вас. Только сейчас не неволь меня. В город я все равно уеду, на зиму. А невесту, — говорит, — я давно сам выбрал, не Настю Гущину, а другую, какая мне по сердцу. Приданого только нету у ней. Так я его в городе заработаю сам».

Шибко это отцу не понравилось. «Коли так, — говорит, — никуда ты не поедешь. Вот моя родительская воля». А Олешенька-то тихонько так говорит: «У меня, — говорит, — и своя воля есть. А на родителей, — говорит, — нонеча тоже управу найти можно». И как только слово это он сказал, отца с места так и подкинуло, ногами затопал, кулаками замахал. «Вон, — кричит, — из дома, стервец! Чтобы и нога твоя на мой порог не ступала больше!» Олешенька-то побелел весь, встал, да и пошел вон. Как дверь-то за ним хлопнула, я и говорю: «Беды бы какой не вышло, отец!» А его бьет, как в лихоманке, до того раскипятился. «Никуда, — говорит, — не денется. Одумается к вечеру, домой придет!» Ждать-пожидать, нет Олеши. Провожать вас пошли — его все нет. Да так и не видывали его с той поры. От людей уж узнали, что тайком он за вами увязался…

— Мы его, мать, обратно отсылали, да где там! — прервал Василий. — Отгоним прочь, а он опять за нами издаля идет. Думали, в поезд сядем — отстанет. Поехали, глядим, а он на подножке сидит. Ну что тут делать? Не бросать же его в дороге. Вылез я на станции да купил и ему билет…

Махнув горестно рукой, мать сказала шепотом:

— Отец-то сам уж сейчас жалеет, что круто обошелся с ним, мается через это, а гордость свою сломить не может и прощения у Олешеньки не просит. Больше ничего не скажу. И ты, Василий, молчи.

— Неладно, мать, получилось, — угрюмо сказал Василий, вставая. — Обидели вы Олешку. На всю жизнь, может быть.

Мать с трудом поднялась и стала накрывать на стол.

— Сами, сынок, видим, что неладно…

Хмурый и расстроенный Василий вышел во двор. Как во сне, сходил за водой к колонке, налил в тазик и только начал умываться, как хлопнула калитка и вошел, весело насвистывая, Михаил. Пиджак на нем был внакидку, шляпа — на затылке, лицо сияло. Махнув перед носом Василия газетой, он кратко объявил:

— Уезжаю!

— Куда? — вскинулся Василий, предчувствуя очередную блажь беспокойного брата. Не успев как следует смыть мыло с лица, он так и застыл на месте, изумленно хлопая ресницами.

— В Крым или на Кавказ, куда поглянется!

— Ты… это брось, — встревоженно заговорил Василий, заикаясь и вытаращивая на брата злые глаза. — С завода бежать, бросить учение?

Приплясывая, Михаил подошел к брату и, развернув у него под самым носом газету, ткнул пальцем в серый цифровой столбик.

— Выиграл! По лотерее Осоавиахима. Видал? Путешествие.

Василий растерянно умолк и быстро вытер о полотенце руки.

— Врешь!

— Честное комсомольское!

Схватив газету, Василий потребовал:

— Дай-ка сюда билет-то!

Михаил нехотя достал из записной книжки лотерейный билет и с опаской протянул его брату.

— Где? — нетерпеливо спросил тот, рыская по таблице глазами.

— Вот, гляди! У меня тут карандашом помечено.

— Верно, черт! — с завистью охнул Василий. Не выпуская билет из рук, он долго разглядывал его, морща лоб, потом бережно согнул вдвое и положил в карман.

— Погоди! — рванулся к нему Михаил. — Ты что? Отдай назад. Мой билет!

— Мы одной семьей живем пока… — спокойно сказал Василий. — Да и учение тебе бросать нельзя. Подумаем, ужо, ехать тебе али нет…

Но не успел он и шага шагнуть, как Михаил ястребом налетел на него и ухватился сзади за рубаху.

— Отдай!

Треснул на спине Василия ситец, отскочила, хрустнув, от ворота белая пуговица. Он развернулся по-медвежьи и хотел уже дать брату сдачи, как дверь на крылечке вдруг стукнула и оба увидели мать.

— Вы что это, петухи, делаете, а?

Василий смущенно одернул на себе располосованную рубаху, не зная, что сказать. А Михаил, сняв шляпу и улыбаясь, принялся как ни в чем не бывало обмахивать ею лицо.

— Мы тут, мать, физкультурой занялись. Это игра такая. Размяться захотелось маленько после работы…

Мать подозрительно оглядела обоих.

— Я вижу, какие у вас тут игрушки.

И позвала обедать.

Хотя за обедом братья были до того дружны, что прямо не могли наговориться друг с другом, мать, уже собирая со стола, неожиданно потребовала:

— Ну-ко, сказывайте, из-за чего друг дружку за ворота брали?!

Мишка, моргнув брату, крепко наступил ему под столом на ногу, чтобы тот не проговорился, но Василий недовольно махнул на него рукой и, краснея, сознался: