И, оглядев всех, потребовала:
— Перво-наперво отписать надо, когда домой думаете ехать.
Михаил заскрипел пером.
— Куда спешить-то, ветрогон? — остановила его мать. — Подумать прежде надо. Дело-то не шутейное.
Положив перо, Михаил смущенно почесал за ухом. Все долго молчали.
— Привыкли уж мы здесь, мама… — тихо, но твердо сказала Таисья.
— Я с завода не уйду и домой не поеду, — упрямо заявил Михаил. — Чего я там забыл, в Курьевке-то?
— А родителей-то! — гневно напомнила мать и вдруг заплакала в голос, упав головой на стол.
— Ненько моя! — кинулась к ней Катя. — Не слухай ты мово дурня.
Мать подняла голову и, сжав губы, горько задумалась.
— Твое слово, Василий Тимофеевич. Ты здесь старшой, как скажешь, так и будет.
Василий молчал, часто хлопая белыми ресницами. Зная тяжкодумие старшего сына, мать и не торопила его с ответом.
— Я всяко, мама, прикидывал, — с трудом заговорил он, наконец, морща лоб. — И так, и эдак. Как сюда приехал, не поглянулась мне здешняя жизнь: по гудку вставай, по гудку обедай, по гудку отдыхай; ни хозяйства, ни дома своего, живешь, как сирота. Место тут было неприютное, голое, ни деревины кругом, ни травки, один песок. Иной раз, бывало, так сердце защемит, хоть в воду кидайся Так ведь и воды-то путной не было: ни речки настоящей, ни пруда. Тогда же и решил: «Доживу до весны, — да назад, в деревню». Говорю Мишке: «Собирайся, братан, скоро поедем». А он уперся, как бык: «Поезжай один, мне и тут хорошо». Ну, конечно, он холостой был, а тут и приодеться, и погулять можно…
Слушая брата, Мишка улыбался и покачивал ногой.
— Идол! — не вытерпела мать, сверкнув на него глазами.
— …А к тому времени завод мы строить кончили, перешли оба работать в литейную: я подручным сталевара, а Мишка разливальщиком. Работа нелегкая, да и страшновато сперва было, но платить хорошо платили. «Ладно, — думаю, — год еще как-нибудь продержусь, зато домой будет с чем ехать». И то сказать, когда с отцом разделились мы, негусто на мою-то долю пришлось. Ну, вот, работаем, а время идет к весне. Тут как раз нам с Мишкой квартиру новую дали, домик вот этот, как самолучшим ударникам. Мы, и верно, от людей в деле не отставали, а даже совсем наоборот. Спасибо тяте, работать он научил нас. Переехали мы из барака в новое жилье. Веселее стало жить-то! А тут Тася явилась. Вроде свой дом стал, и своя семья. Зарабатывали мы неплохо, приоделись все. Чумаками-то ходить не хочется, да и перед людьми стыдно…
Василий опять надолго замолчал, собираясь с мыслями.
— Ну, живем и не тужим, значит, а о родимой-то сторонке нет-нет да и вспомнишь. Иной раз сердце так и резанет: «Как там сейчас родители живут, чего в деревне делается, все ли живы, здоровы…»
Василий выпрямился и вздохнул глубоко.
— О земле шибко я тосковал. Как в дом этот переехали, не утерпел: подошло время пахать, взял лопату да около дома место под огород вскопал. Неделю возился, пока мусор да камни убирал, чтобы землю освободить. Посадили моркови, луку, помидоров. Не велика в них корысть, и на базаре можно купить дешево, а сердцу — отрада. Под окнами вон две деревины посадили. Хорошо принялись. Бог их знает, что за деревины. Здешние. Тут ни рябины, ни липы, ни березы нету…
На следующую весну опять меня тоска взяла. Говорю Мишке: «Уеду я, а ты оставайся тут да учись, пока холостой. Нечего болтаться-то!» Он на меня фыркать было начал, ну и пришлось поучить его маленько. Раза два подвесил как следует. Образумил.
При этих словах Михаил сердито хохотнул и закрыл рот рукой. Но Василий, даже не взглянув на брата, продолжал:
— Учится сейчас. В институт собирается тоже. Может, в инженеры выйдет…
— Дай-то бы бог нашему теленку волка съесть! — усмешливо вздохнула мать.
— Так и жили мы до третьей весны. И вижу я — уезжать-то нет расчета. По работе мне уважение, заработки хорошие, и дом свой есть. Я теперь не только свою семью, и родителей могу прокормить. Об родителях я, конечно, пекся. Писать, правда, мало приходилось, потому как не шибко я грамотен, да и закрутило меня тут. Живешь, как с горы бежишь: ни остановиться, ни оглянуться не можешь — подпирает. А Мишка, сколь ни просил я его домой написать, тоже говорит, не успеваю никак…
— Бессовестный! — вставила мать. — Небось, жениться так успел! Ни совета родительского, ни согласия не спросил. Оттого, видать, и писать-то бросил, что отца-матери боязно да стыдно стало…
Михаил вспыхнул весь, порываясь сказать что-то, но смолчал, увидев за спиной матери тяжелый кулак брата.
Не давая разгореться ссоре, Василий мягко сказал:
— Так что вы с тятей не сомневайтесь, не оставим вас. Скажи ему, что Василий, мол, просит в любое время хоть в гости, хоть на житье.
Мать прослезилась растроганно, встала и поклонилась Василию в пояс.
— За доброту твою и за разум спасибо, милый сын. Нам только слово ласковое — тем и довольны. А доживать в своем гнезде будем.
Когда прошла светлая минута примирения, мать тяжело вздохнула:
— Теперь советуйте, как нам с колхозом быть.
Тряхнув кудрями, Михаил важно сказал:
— Давно бы вступить надо. А то держитесь своему Бурке за хвост. А к чему? Бессознательность свою показываете…
— Тебе молчать надо, — обрезала его мать. — У тебя еще темячко не окрепло.
— Ехали бы с тятей к нам, — вздохнула Таисья.
Мать ласково взглянула на нее.
— Хозяйство-то, сношенька, бросать жалко!
— А я что и говорю? — не унимался Михаил. — Собственники и есть.
Мать безразлично поглядела на него, как на стену, и повернулась к старшему сыну.
— Видно, Василий Тимофеевич, опять тебе рассудить нас…
Не поднимая головы, Василий заговорил глухо:
— Как вы вступили в колхоз и отписали нам про это, скребнуло у меня на сердце. Хоть оно и надежнее в колхозе-то вам, а жалко хозяйства мне стало. Ведь за что ни возьмись, все есть в хозяйстве у тяти. Крестьянствовать бы только. Но опять же, если подумать: «А дальше что было бы?» Раньше-то не мозговал я, а теперь, грешным делом, тятю своего так понимаю: кабы остались мы тогда все в деревне да жили вместе, он бы из нас жилы вытянул. Ему всего мало было: и скота и земли. Он, тятя-то, остановиться уж не мог. Недаром насчет аренды заговаривал. Он мечту имел земли заарендовать, нас как следует запрячь да со стороны принанять работников. Не будь от власти стеснения, так прямехонько бы в кулаки и вышел. И сам не заметил бы. Как хошь, мама, суди меня, а я так думаю.
— Ох, верно! — испуганно воскликнула мать.
Темнея лицом, Василий поднял голову.
— Его сейчас приглашают в колхоз-то, а будет старого держаться, вовсе не примут, хоть на колешки упадет. Так ему и передай. У Советской власти тоже терпение лопнуть может. Ей надо заводы строить, а рабочих людей чем кормить? Вы поодиночке-то землю ковыряете только. У ней, у Советской власти, такая линия, чтобы и в деревне все люди хорошо жили. А кто супротив этой линии — того с дороги прочь!
Мать сидела с окаменевшим лицом и широко раскрытыми глазами:
— Ну-ко, Мишка, пиши ему, старому дураку, чего Василий-то говорит.
Пока Михаил скрипел пером, Василий спрашивал у матери:
— Бурка-то жив у нас?
— Жив.
— А телку прирезали поди?
Мать в отчаянии махнула рукой.
— Старик, перед тем как в колхоз писаться, порешил. «Все равно, — говорит, — ей пропадать-то!» В голос я ревела, как он резать пошел. Такая бы сейчас богатая корова была!
Василий опустил голову и нахмурился.
— Неладно тятя живет. Не в ту сторону думает.
— Готов меморандум. Слушайте! — торжественно объявил Мишка, кладя перо.
Мать была приятно поражена, как складно и толково написал Михаил письмо, но ничего не сказала ему, только велела отписать поклоны дяде Григорию и свату Степану.
— Уж вы распишитесь все, — попросила она. — Чтобы не сумлевался больше старый, послушал бы нас. Василий, ты первый, по старшинству.
Когда все подписались, мать тоже взяла перо непослушными пальцами и поставила в уголке письма косой крест.
