— Вот вы где, бесстыжие! Думали, поди, не найду! Ну-ко, идите, идите сюда!

Она поискала кругом глазами какой-нибудь палки или полена. В сердцах схватила из изгороди хворостину и сурово приказала:

— Ваське — первому!

Тот покорно, как в детстве бывало, пошел к матери, угрюмо нагнув голову и тихонько упрашивая:

— Не срами, мать, перед народом. Соседи в окна глядят…

Уж лучше не говорить бы ему этих слов: только пуще распалили они мать. Проворно подбежав к сыну, она молча огрела его хворостиной три раза по широченной спине.

Потом кинулась ему на шею, причитая:

— И в кого ты только уродился такой неслух?!

Но при виде Мишки, все еще нерешительно стоящего в калитке, слезы матери сразу высохли.

— А ты чего выжидаешь, идол?

Не допуская, видно, и мысли, что мать может побить его, Мишка одернул пиджак, бережно поправил на голове фетровую шляпу и, поскрипывая щеголеватыми хромовыми сапогами, храбро пошел вперед. Он уже развел руки, чтобы обнять мать, но та, ухватив его за кудри и низко нагнув ему голову, принялась хлестать хворостиной то по спине, то по мягкому месту.

— Я те научу родителей уважать! Ты у меня будешь мать помнить.

На шум пооткрывались у всех соседей окна, выбежали из дома на крылечко обе снохи. Таисья, узнав свекровь, так и застыла на месте от удивления и неожиданности. А Мишкина жена, Катя, полногрудая черноглазая хохлушка в пестром сарафане, хоть и увидела свекровь впервые, но угадала ее сразу, по характеру.

— Бей его, маты, та добре! — горячо советовала она с крыльца. — Ось так! Ось так! От вже гарно!

Таисья теперь хохотала только, глядя на своего растрепанного мужа, опасливо стоявшего в стороне.

Но мать уже уморилась и, бросив хворостину, пошла к снохам.

Таисья кинулась ей навстречу, за Таисьей сбежала с крыльца и Катя.

— Ненько моя!

Умывшись во дворике и надев рубахи, братья пошли в дом, сконфуженно пересмеиваясь. А на столе уже дымился вкусным паром разлитый по тарелкам борщ. Соломонида сидела в сторонке, у окна, и, гладя четырехлетнего внука по стриженой круглой головенке, ласково беседовала с ним:

— Толя, дитятко роженое, бабушка ведь я тебе…

Мальчик глядел на нее исподлобья синими отцовскими глазами с белыми ресницами, крепко прижимая к груди берестяную корзиночку, присланную дедом.

— А лошадку мне привезла?

— Лошадку-то? Ох, забыла! Я тебе медведя с мужиком привезла. Оба, как живые, — молотками куют. Ужо-ка, вот, из мешка их достану…

Василий смущенно вышел на середину пола.

— Ну, мать! Милости просим за стол. Чем богаты, тем и рады!

И подмигнул брату, качнув неприметно головой на шкаф со стеклянными дверцами. Мишка расторопно достал оттуда графин с вишневкой и расставил по столу тонконогие рюмки. Себе и брату, опасливо косясь на мать, вынул из шкафа большие стопки.

— Вы сидайте, мамо, сюды, або сюды… — хлопотала Катя, ставя к столу большой стул с вышитой подушкой и плетеное кресло.

— А может, лучше на диван? — спрашивала у свекрови Таисья.

Мать милостиво принимала это уважение к себе и важно молчала Она с первого взгляда, как только вошла сюда, поняла, что сыновья живут «справно» и в согласии. Не будь этого, снохи не встретили бы ее с таким дружным радушием. Да и в доме было так чисто, так светло и уютно, как бывает только в хороших работящих семьях.

Уже идя к столу, глянула Соломонида в святой угол и подняла было руку, чтобы перекреститься, а иконы-то нет.

— В коммунисты, что ли, записались? — горько спросила она, опуская руку и не садясь.

— Нет еще пока, — нахмурился Василий. Чтобы замять разговор, он принялся за борщ.

Но тут тяжелая догадка ударила мать в сердце. Упавшим голосом она спросила сына:

— Внук-то у меня, поди, некрещеный?

И по тому, как сразу переглянулись все, поняла, что не ошиблась.

Василий, не умея врать, молчал. Тогда Мишка поспешил выручить его:

— Да ведь здесь, мать, и попов-то нету, — горячо начал он оправдываться, отчаянно мигая брату. — Кто его окрестит? Мы и так уж сами его каждый день по первости в тазу купали…

Соломонида со слезами обняла внука и сурово укорила сноху:

— Тебе бы, Таисья, дураков этих поменьше слушать надо. До какого стыда дожила!

— Он мне, мама, и некрещеный люб! — чужим голосом отозвалась Таисья. — Я его никому не навяливаю.

Мать с сердитым удивлением взглянула на сноху, но смолчала, пораженная переменой в ней. Прежде робкая и молчаливая, Таисья и за столом сидела, бывало, как виноватая, а сейчас она смело глядела на свекровь, выпрямившись и вскинув красивую голову с черным узлом волос на затылке. Щеки и уши ее зарозовели, а серые глаза с искорками сердито сузились.

«Ну, характер! — опешив, подумала свекровь. — Вон ты когда только начала его показывать-то!»

Но сама виду не подала и, усаживаясь на диван, спросила грозно:

— А Олешка где?

Василий спешно дожевал и проглотил мясо, вытаращив от усилия глаза и смущенно хлопая белыми ресницами.

— Олешка еще лонись в Москву уехал. Он в стержневом у нас работал, а вечерами в клуб все ходил на курсы да в кружке у художника рисовать учился. Потом курсы кончил да надумал дальше учиться в институте. Художником хочет быть…

Ложка задрожала в руке матери. Она положила ее на стол.

— Да как же ты смел от себя его отпустить?

Василий усмехнулся вдруг спокойно.

— А что, мне на веревке его держать? Сам не маленький…

Мать встала, выпрямилась и постучала кулаком по столу.

— Мотри, Васька, ты здесь старшой, ты и в ответе: не дай бог, случится что с Олешкой, голову тебе оторву. Помяни мое слово!

Видя, что обстановка раскаляется, Мишка догадливо разлил вино по рюмкам и поднял свою стопку.

— Со свиданьем, мама!

Все встали. Зорко глянув на сыновей, как те пьют, мать только пригубила из рюмки. Молча принялась за борщ. Ни на Василия, ни на Мишку она теперь не обращала внимания, зато со снохами была ласкова. Отведав борща, спросила:

— Кто у вас стряпает-то?

Новая сноха ответила:

— Которой досуг, та и стряпает. Мы с Тасей в разных сменах.

— Щи-то уж больно вкусные!

Таисья не утерпела и, все еще глядя мимо свекрови, сказала:

— Сегодня Катя домовничает.

— У нас и щи, и бабы вкусные! — похвалился Мишка, масляно сверкнув глазами.

— Молчи, охальник! — прикрикнула на него мать, а Катя, краснея от смущения, поддержала ее:

— От вже дурный, так дурный!

Когда поставили на стол гуляш, Мишка опять потянулся было к графину с вишневкой, но мать так сверкнула на него глазами, что Мишкина рука дрогнула и остановилась на полдороге. Но он ловко выкрутился. Чтобы скрыть от матери свое первоначальное намерение и рассеять ее подозрение, прищелкнул пальцами и спросил жену:

— И куда это горчица подевалась? Все время тут стояла.

Но Катя безжалостно напомнила ему:

— Та ее же нема третий день. И чего это тебя на горчицу потянуло? Никогда раньше не ел.

Все дружно засмеялись, даже мать улыбнулась. Когда вышли из-за стола, она уже миролюбиво приказала:

— Ну-ко, Мишка, бери бумагу да пиши. Мне сперва дело сделать надо, а гостить потом. Отец-то, поди, ждет не дождется весточки от меня.

Михаил послушно достал с этажерки тетрадку и чернила, вытащил из кармана перо и разложил все это перед собой на столе.

Сняв безрукавку и пригладив седеющие волосы, мать торжественно села в кресло.

— Ну, давайте отцу ответ, как дальше жить думаете: здесь ли останетесь, али домой вернетесь землю пахать? И еще присоветуйте, записываться ли нам в колхоз, али до вас погодить? Подвигайся, Василий, к столу, и вы, бабы, тоже. Вместе писать будем.

— Меморандум, значит? — догадался Мишка, окуная перо в чернила.

— Чего это он толкует? — не поняла мать.

— Да так, шумит, как сухой веник, — глянув сердито на брата, отмахнулся Василий.

— Обормот! — вздохнула мать. — Тут о деле говорят, а ему смешки.