И с торжествующим видом замолчал, ожидая ответа.

Шорин обернулся и весело вдруг подмигнул ему:

— Эх, Яков Матвеич! На то и щука в море, чтобы карась не дремал. Я-то был партийный, да желудок у меня, слышь, беспартийный. Я-то сознаю, но он-то не сознает, он-то свое требует. К тому же понимать надо, куда дело-то идет. Вовремя не подумаешь о себе — пропадешь без толку.

И заговорил быстро, горячим шепотом:

— Рассуди ты сам, коли можешь! Первое дело: нужен ли мужику социализм? Тебе вот, например?

— Век бы его не было. Это вашему брату да рабочим нужно. Привыкли вы ручки в брючки ходить.

— Второе дело: раз мужику социализм не нужен, можно ли его построить?

— Без мужика-то? С голоду подохнете все!

— Третье дело: раз его построить у нас невозможно, стало быть, разговоры эти о нем — пустая болтовня.

— Верно.

— Может быть, когда немцы да французы начнут строить, тогда и мы с ними. А они что-то не больно торопятся, не слыхать. Теперь четвертое дело: раз социализма не будет, придется нам к заграничному капиталу на поклон пойти, без этого не обойтись. А тем более сейчас, потому как состоятельного мужика мы разорили, от колхозов же толку не жди. Помучаются, помучаются, а все-равно распускать их придется.

И чуть слышно дохнул:

— Только уж не нынешняя власть распускать их будет. Нынешняя, слышь, качается. А люди, которые помогут ей свалиться, везде есть.

— Чую.

— И чужие державы подымаются против Советской власти. Понимаешь, к чему это ведет?

— Как не понять!

Яков не мог усидеть на месте, глядя на Шорина восхищенными глазами: «Умен, бес»!

Теперь-то уж знал он, Яков, что делать нужно: пусть думают недруги, что вырвали его из Курьевки с корнем, что конец ему пришел. Покажет еще он, Яков, свою силу, не век будет в высылке. Вот и Шорин говорит, что скоро все на свое место встанет. А уж он-то знает, собака, сам в коммунистах был. Раз готовят войну против большевиков державы заграничные, стало быть, Советской власти совсем недолго жить осталось. Только бы ему, Якову, вырваться поскорее отсюда.

«Бежать надо! — как в лихорадке думал он. — Или же…» — и потряс нетерпеливо Шорина за плечо.

— Слушай-ко, Алексей Дмитриевич, добрая твоя душа! Хочешь на волю поскорее? Я те научу. Сказывают, за хорошую работу гумагу ударную дают, а потом отпускают раньше срока на все четыре. Давай, брат, вместе! Я работать умею!

Шорин приподнялся удивленно и вдруг затрясся от смеха, откинув назад лохматую голову.

— Хо-хо-хо! Обойти, значит, старика того ученого решил и Советскую власть тоже? Да ведь как! Хо-хо-хо!

Умолк разом и ткнул острым ногтем Якова в грудь.

— Дурак! Сам к ним в ловушку опять лезешь. Им как раз это и надо, они ее давно для тебя устроили. За эту ударную бумагу ты лет восемь тут отстукаешь, а к тому времени только имя у тебя прежнее останется. Звать-то будут Яковом, а сущность твоя исчезнет. Сейчас ты еще орел, а через восемь-то лет вороной станешь. Хо-хо-хо!

Яков испуганно отодвинулся в угол, глядя оттуда на соседа ненавидящими глазами и часто крестясь.

— Чтоб те сгинуть, нечистая сила!

Поезд остановился среди ночи где-то в лесу. Утром охрана, увязая по пояс в снегу, пошла вдоль состава, настежь открывая двери теплушек.

— Выходи на свет!

Сплошной стеной по обеим сторонам дороги стояли в седом инее высоченные бородатые ели. Не только человеческих, даже звериных следов не видно было нигде на свежей пороше. От давящей тишины звенело в ушах.

Люди молча столпились у дверей, не решаясь выходить. Здесь предстояло жить: вырубать лес, корчевать пни, строить дома…

Зябко и страшно стало на душе у Якова Бесова, когда он вылез из вагона. Многотрудной и безрадостной представилась ему жизнь на этой новой и чужой для него земле.

Сняв шапку, он перекрестился.

Из крайних теплушек уже выводили лошадей и выгружали со звоном ломики, пилы, топоры, лопаты; на платформах торопливо снимали брезент с тракторов и автомашин. Люди быстро оживали: лучше рубить лес, чем сидеть в четырех стенах за решеткой.

Маленький усатый человек с жилистой шеей и острым красным носом, оглядываясь кругом, присвистнул насмешливо:

— Эх, ягодка, до чего же ты кислая!

Одиноко прозвучал чей-то басовитый смех, потом со всех сторон посыпались угрюмые шутки. С отчаянно-веселым озлоблением кто-то выматерился вдруг тонким голосом и закричал:

— А ну, разбирай инструменты! Чего едало-то разинули!

Лес загудел сразу от говора, крика, стука и звона.

Яков Бесов надел шапку и варежки, но все еще топтался на одном месте, не выходя из сугроба и слушая за спиной осторожный голос Шорина:

— Протестовать надо, Иван Григорьевич. Мы — интеллигентные люди. Какие же из нас лесорубы?

«Банкир» робко отвечал ему что-то, жалобно охая и вздыхая.

Сбоку явился дьякон с пилой, встал рядом, размашисто крестясь.

— Тебя как звать-то? Иаковом?

И положил на плечо ему тяжелую руку.

— Споем, Иаков, хвалу господу!

Яков пошатнулся под его рукой, переступил с ноги на ногу, тихонько ворча:

— Не за что вроде хвалить-то…

— Не богохульствуй, — сердито оборвал его дьякон. — За испытание, ниспосланное нам за тяжкие грехи наши…

И сняв шапку, запел трубно:

Яков тоже снял шапку и стал тоненько подтягивать ему. Так они стояли оба по колено в снегу и пели, пока заключенные, кто смеясь, кто ругаясь, а кто и крестясь, проходили мимо.

Надевая шапку, дьякон предложил:

— Потрудимся, Иаков, на Советскую власть. Сказано в святом писании: «Несть бо власти, аще не от бога».

— Куда денешься?! — печально вздохнул Яков. — Давай уж, отец дьякон, на пару с тобой. Силенка у тебя, видать, есть, да и я пока в могуте.

— Вот и хорошо, — обрадовался дьякон. — Бог труды любит!

Подобрав полы, он пошел вперед по утоптанной тропинке.

В лесу уже звенели кругом топоры и густо похрапывали пилы. Оранжевым пламенем ярко расцвел впереди костер.

Строгий красноармейский окрик встряхнул Якова:

— Чего стоишь, борода? Бери топор! Здесь никто за тебя работать не станет.

Яков взял топор и пошел за дьяконом, тоскливо думая: «Отсель не вдруг убежишь!».

Сзади, сбычив голову и неся пилу под мышкой, как портфель, неторопливо, след в след, ступал Шорин.

«Поглядим, ужо, хватит ли у тебя своего-то ума, чтобы отсель выскочить! — все больше наливался злой обидой на Шорина и ненавистью к нему Яков. — Еще, пожалуй, продаст, собака!»

Справа крякнула и протяжно застонала подрубленная ель. Вздрагивая острой вершиной, она сперва нехотя, потом все быстрее и быстрее начала падать на них.

Из леса зычно покатилось:

— Береги-и-ись!

Яков кинулся вперед, испуганно и мстительно думая о Шорине: «Пришибет, ведь, подлеца, пожалуй!»

И не мог заставить себя крикнуть ему, не оглянулся даже.

Но Шорин, тяжело топавший сзади Якова, в два прыжка обогнал вдруг его.

И тут же ель с шумом рухнула, грозно дохнув им в спины снежной пылью…

Весь день веял Тимофей рожь на току и до того руки отмахал, что за ужином ложки ко рту поднести не мог: пляшет в руке и все щи из нее — на скатерть.

Отпихнул с досадой блюдо со щами, налил молока в кружку. Хоть и колотилась она о зубы краями, а выпил кое-как.

Не успел из-за стола вылезть, постучали с улицы в окно. Кто стучит, разглядеть не мог в сумерках. Видно только, что прилип человек носом и черными усами к стеклу, глаза ладонями с боков загородил, шумит, требует:

— Одевайся. Тимофей Ильич, да выходи поскорее!

И по голосу не признал никак. Заторопился испуганно: «Уж не случилось ли какой беды?»