Тяжело дыша, нетерпеливо открыл дверь в избу.

Не узнал бы сейчас Тимофей Зорин по обличью своего бывшего хозяина, кабы увидел его: пожалуй, только тонкий длинный нос да оттопыренные круглые уши и напоминали в этом старике Якова Бесова. Лицо же его еще больше заострилось, вместо узкой длинной бороды торчал острый клинышек, а круглые брови посерели и разлохматились.

Ступив на порог, Яков Матвеич разом обшарил глазами стены, но когда взгляд его дошел до опустевшего угла, где стояла когда-то печь, вздрогнул и схватился рукой за косяк.

— Осподи! — заскулил он тихо, с укором и жалобой. — За что ты меня наказуешь?

И замолчал, словно ждал ответа. Но в доме было пусто и тихо. В широкие окна уже глядело синее утро, и с улицы от гумен доносилось фырканье лошадей, потом зазвучали где-то людские смех и говор; рядом в переулке бабы забренчали ведрами, недужно застонал колодезный журавель.

Яков Бесов ничего этого не слышал. Он смотрел, не мигая, в угол избы и часто сморкался. Мелкие слезинки одна за другой скатывались по его щекам на серые усы, с усов — на острую бородку.

— Что же теперь-то? — опять спросил он кого-то, уже строго и требовательно. — Жить-то как? Для чего?

Долго стоял на одном месте, точно одеревенел весь. Не торопясь сходил в сени и принес оттуда конец старых вожжей с заржавленным барашком. Деловито приладил их к крюку, на котором висела когда-то детская зыбка; схватившись руками за конец вожжей, повисел на них — попробовал, выдержат ли. Потом сунул голову в петлю.

Стукнула упавшая на пол табуретка, и опять стало тихо в пустом и громадном доме Бесовых. Несколько минут Яков Бесов быстро-быстро перебирал ногами, словно ехал куда-то на велосипеде, потом вытянулся весь и замер.

С повисшими вдоль тела руками и низко опущенной на грудь головой, он и мертвый все, казалось, стоял посреди избы в глубоком раздумье, не зная, куда ему идти и что делать…

Разве стал бы я портить зря бумагу, кабы можно было поговорить обо всем с близким человеком?

Но кому же, как не бумаге, «повем я печаль свою», если друзья мои разъехались после института кто куда, а новых у меня все еще нет?

Сидишь дома один целыми днями, не с кем словом перемолвиться, вот и попробуй тут наживи друзей!

Да что днями? Последние полгода, как начал писать картину, неделями даже, бывало, на улицу не выходил, пока не кончался в тумбочке запас чая, сахара, хлеба и селедки.

Ну как тут не одичать!

В маленькой комнатушке моей повернуться нельзя было из-за разбросанных повсюду этюдов, подрамников и банок с красками. Работал я самозабвенно, много, но чем ближе подвигалась картина к концу, тем больше одолевал меня страх: «Не ошибся ли я где-то в самом начале?»

Уж, кажется, и тему взял самую злободневную, и этюдов привез из творческой командировки множество, и фигуры все «раздраконил» в картине до деталей, а чуял нутром, что не взволнует она людей.

Все чаще и чаще, сидя в глубоком раздумье перед записанным холстом, грустно вспоминал я, с каким чистым волнением готовил его: бережно натягивал на большой подрамник, решал целую неделю, каким способом лучше грунтовать, а когда загрунтовал и просушил, мечтал часами перед ним о будущей картине. Счастливое было время! Мысленно я уже видел свою картину: образы ее толпились передо мною, выбирая себе место в глубине холста и наливаясь живым цветом…

Так почему же сейчас не могу я воплотить их на холсте такими, какими представлялись они мне вначале? Почему же каждый взмах кисти уводит меня все дальше и дальше от замысла, а краска, не оживая на холсте, остается краской, так что можно узнать даже, где и почем она куплена. Напрасно бодрился я при этом, уговаривая себя не бросать работу: кисти сами валились у меня из рук и мною овладело равнодушие к своему творению, а за ним и отчаяние, ибо понимал я, что где начинается равнодушие, там кончается искусство.

В голову лезли тогда самые невеселые мысли, а волю к труду тихонечко начинало точить и разъедать ядовитое сомнение в своих способностях…

В один-то из таких горьких дней и зашли неожиданно ко мне два бывших однокурсника: Бажанов и Чикин.

Наверное, они встретились у моей двери случайно, потому что идти куда-нибудь вместе не сговорились бы никогда: до того яростно непохожи были друг на друга во всем, даже внешне.

Фома Чикин вызывал невольную к себе почтительность важным спокойствием, неторопливой речью, чистым белым лицом, каждой складкой добротного костюма. Впечатление основательности и достоинства несколько нарушали в нем только глаза. Ни на чем подолгу не задерживаясь, они беспокойно шныряли черными горошинами во все стороны.

Васю Бажанова незнакомые люди принимали по обличью за маляра, хотя происходил он из интеллигентной, культурной семьи. Вася не брился и носил страховидную рыжую бороду, ходил летом в футбольных бутсах, затасканной кепке и синей спецовке, измазанной красками, а зимой сверх того надевал «семисезонное», студенческое пальтишко «на рыбьем меху».

Но стоило лишь заговорить с Бажановым, увидеть его остро сосредоточенные и цепкие глаза, как люди сразу терялись в догадках, что за человек перед ними.

Фома Чикин не уставал напоминать всем о своем бедняцком происхождении, но что-то уж очень быстро обрел в институте этот бедняцко-мужицкий сын и городскую культуру, и хозяйскую предприимчивость. Уже на втором курсе Чикин стал Фомой Викторовичем, ибо никто из студентов не умел так быстро, как он, пронюхать и схватить на стороне выгодную халтурную работу. Около него всегда «кормилось» десятка полтора студентов. Набрав сразу несколько заказов, Чикин обычно только «руководил» работами как предприниматель, а деньги получал по каждому заказу наравне со всеми. От протестующих и непокорных исполнителей он быстро отделывался, не предоставляя им в следующий раз места в «своих» бригадах.

И после института Чикин остался самим собой: брал заказы, делал эскизы, сколачивал бригады художников, развозил их во все концы страны, а потом разъезжал по объектам как инспектор и работодатель, проверяя лишь исполнение.

Эскизы он писал легко и бойко, заказчикам они нравились, потому что всегда казались им необыкновенно актуальными и нужными именно сейчас, сегодня, как «яичко ко Христову дню». Неважно, что росписи, сделанные по этим эскизам, через год устаревали, по теме и нередко закрашивались во избежание конфуза. Это нисколько не смущало Чикина. Художников, серьезно и долго работавших над картинами или росписями, он открыто высмеивал: «Тугодумы. По уши сидят в плену у классиков. А нам нужно создавать быстрее свое, пролетарское искусство, не оглядываясь назад».

Слушая упреки в легковесности и приспособленчестве, Чикин уверенно и спокойно отбивался от критиков:

«Я не хлопочу о бессмертии и не боюсь упреков за то, что служу своим искусством партии и народу». После этого критики опасливо умолкали. «Попробуй замахнись на такого пламенного трубадура пролетарского искусства!»

Иногда пути Чикина и Бажанова в искусстве скрещивались. Хотя Чикин боялся и не любил Бажанова, но вынужден был считаться с ним и даже обращался к нему за помощью, когда получал серьезный заказ.

Пусть Бажанов был медлителен, пусть беспощаден был в своих требованиях, но в монументальной живописи он разбирался глубоко, умел работать и, главное, не боялся ответственности. Обычно Бажанов браковал даже утвержденный заказчиком эскиз Чикина, убеждая сбитого с толку руководителя предприятия:

— Ведь это задание, которое мы будем расписывать фресками, простоит не одну сотню лет. Оно донесет наше искусство до коммунизма. Так неужели вам не стыдно перед потомками за такое убожество мысли и чувства? Да разве такого изображения достойны люди социализма?

Чикин, тая злую обиду, почтительно терпел свое унижение перед заказчиком и даже улыбался при этом Бажанову, выдавая его за профессора. От профессора ведь не стыдно выслушать любую критику.