— Стоговать надо, хозяева!

Первым открыл припухшие мутные глаза Семка Даренов. Поглядел, ничего не понимая, на Тимофея и повернулся на бок, свернувшись калачом.

Тимофей опять пощупал сено, гневно крикнул:

— Ну-ка, вставайте!

И видя, что никто не шевелится, заорал что есть силы:

— Вы, что, оглохли? Ежели так хозяйствовать будете, по миру пойдете.

Взял вилы, пошел к остожью, говоря Соломониде:

— Клади стог, а я подавать сено буду.

Пристыженные ребята и девки молча разобрали грабли. Соломонида приняла от мужа в остожье первый навильник сена.

— А ну, поворачивайтесь живее! — зашумел опять Тимофей. — Успеть надо до дождя-то.

Словно подгоняя людей, сухо треснул гром, редкие капли дождя упали сверху.

Как на пожаре, быстро забегали все по лугу. Тимофей уже не успевал теперь подавать на стог сено, которое подносили ему со всех сторон.

— Клади в копну! — скомандовал он.

Соломонида со стога кричала ему:

— Гляди, не кособокий ли выходит стог-то у нас?

— Вправо побольше распусти!

Сенная труха вместе с потом ползла у него по горячей спине и бокам, вызывая нестерпимый зуд. Но некогда было даже почесаться. Туча висела прямо над головой.

— Шевелись! — то и дело покрикивал на колхозников Тимофей.

Только успели завершить стог и очесать его кругом граблями, как полил крупный дождь.

— Ну вот! — оглядел любовно стог Тимофей. — Хорошее будет сено. Молодцы, ребята. Не прозевали.

Но тут же тоскливая мысль остудила его: «Чего радуюсь-то? Не себе ведь застоговал!»

Явился откуда-то Кузовлев, задыхаясь от быстрой ходьбы и вытирая шапкой мокрое лицо. Увидел Тимофея с вилами, подошел ближе.

— Вот спасибо тебе, Тимофей Ильич, что помог. А уж я думал, замочили тут ребята сено-то. Теперь можно и домой.

Помялся неловко, сказал:

— Не останемся в долгу перед тобой, Тимофей Ильич!

Бросив чужие вилы в куст, Тимофей потускнел сразу, хмуро говоря:

— Вижу, пропадает добро. Хоть и не свое, а все жалко.

Пошел, не оглядываясь, опустив голову, к своей пожне. Соломонида — за ним, часто шаркая новыми лаптями.

Решив съездить на денек домой, Тимофей стал запрягать Бурку.

— Вот и думай тут, как жить-то! — рассуждал он сердито вслух. — Пойдешь в колхоз — хватишь там горя с такими работниками.

Соломонида молча укладывала все на телегу, ни словом не перебивая мужа.

— Кабы робята приехали, можно бы и одним прожить. А ну как в городе они совсем останутся? Тогда как?

— Уж и не знаю, право… — усаживаясь в телегу, вздохнула Соломонида. — Гляди сам, тебе виднее.

Тимофей с сердцем вытянул Бурку концом вожжей.

— Вот и ломай тут отец голову за них! Хоть бы отписали, обломы, как дальше-то хотят, домой ли ладятся, али зимогорить будут!

Долго молчали оба. Потом Соломонида спросила спокойно:

— Когда ехать-то мне?

— Куда? — опешил Тимофей.

— Да к робятам-то!

Как ни силился, а не мог сейчас припомнить Тимофей, когда же это посылал он жену ехать в город к сыновьям. Вроде думал только об этом. Разве что проговорился ненароком?

Не выдал себя, однако, заворчал:

— С весны еще надо ехать было, а то схватилась в самую страду! Сколько раз говорил я тебе: «Поезжай, баба!» Нет, свое твердит: «Успеем!» Вот те и успела! Бабы так бабы и есть: хоть кол вам на голове теши!

Соломонида притворилась виноватой, смолчала, рукой по глазам провела, будто слезы вытирает.

Покосился на нее Тимофей, обмяк немного:

— Вот уберем хлеб, тогда и командирую к ним. Узнай там, как и что. Да не давай им потачки-то, домой требуй всех. А пока не явятся, как-нибудь пропутаемся одни.

Полем ехали уже в сумерки. Домой Бурка шел веселее, без вожжей. Сморенный усталостью, Тимофей начал уже дремать, как вдруг Соломонида испуганно принялась трясти его за плечо.

— Отец, глянь-ко!

Подняв голову, увидел Тимофей: не путем, не дорогой бежит поперек поля человек и все назад оглядывается, будто кто гонится за ним. Упал человек лицом вниз, катается по траве с криком и воем, а сам землю руками царапает, словно зарыться в нее хочет. Вскочил опять на ноги, кинулся вдоль поля, упал, опять вскочил…

Холодея от предчувствия беды, понял Тимофей, что сделал человек этот что-то страшное, бежит от себя в смертной тоске и ужасе и не может никак убежать.

— Сто-ой! — закричал Тимофей, сваливаясь с телеги.

Человек метнулся к овинам и пропал.

Хрустнула где-то изгородь. Залаяла собака за околицей.

— Не пожар ли? — охнула, крестясь, Соломонида.

Но в деревне было темно и тихо.

И тут пронзил ночную темень истошный бабий крик откуда-то из конца поля:

— Лю-юди! Сюда-а-а!

Тимофей побежал прямиком, на крик. Слышно было, как у околицы заскрипели ворота и кто-то погнал там верхом на лошади в поле. За ним, отставая, поплыли в темноте за деревню к овинам, белые рубахи мужиков и бабьи платки.

А тонкий протяжный вой все стоял в воздухе:

— Лю-юди! Сюда-а-а. Скоре-е-е! Председателя нашего убили. О-о-о!

За овинами быстро густела толпа. Тимофей выбежал на дорогу и кинулся туда, обгоняя людей. Протолкнулся, тяжело дыша, сквозь плотный круг мужиков, заглянул в середину его через чьи-то плечи. Словно обнимая землю, Синицын лежал на черном песке лицом вниз, широко раскинув руки.

За спиной Тимофея тихонько плакали бабы, переговаривались вполголоса мужики, над самым ухом вздыхал горько Яков Бесов:

— Господи, твоя воля!

Раздвигая народ, вышел из круга Елизар Кузовлев, спросил кого-то:

— Василий, за милицией послал?

И приказал строго:

— Отойдите от тела! Сейчас караул поставим.

Срывающимся голосом Тимофей, оглядывая всех, закричал:

— Братцы! Товарищи! Тут он, убийца проклятый, среди нас. Видел я его, как полем он сюда бежал…

Сразу умолк говор, перестали плакать бабы и ребятишки. В страшной тишине слышен стал только тонкий плачущий голос Якова Бесова:

— Не допускайте Ромку-то сюда, бабы, не допускайте. Не испугать бы мальчонку-то!

Не один день и не одну ночь летел без устали скорый поезд, летел так, что в частокол сливались за окном телефонные столбы, а не было родной земле ни конца, ни края.

Все так же раздвигались вширь зеленые просторы, и все так же вздымалось и распахивалось над ними голубое небо с белогрудыми облаками; все так же неслись навстречу во весь дух семафоры и водокачки, мосты и придорожные будки, разъезды и полустанки; все так же мелькали по обочинам дороги белые сугробы известки и оранжевые штабеля кирпичей, а вдали тянулись друг за другом разрезанные просеками синие острова лесов и бурые торфяники, насквозь пронзенные светлыми канавами, словно стальными иглами; все так же кружились плавно по обеим сторонам серенькие деревушки, лиловые пашни и зеленя, а по самому горизонту в сизом тумане гари проплывали величаво заводы и электростанции, густо дымя, как крейсера в походе, всеми трубами…

Когда поезд останавливался хотя бы на минуту, его брали приступом обородатевшие сезонники с топорами, сундучками, пилами. Но едва только успевали влезть они в тамбуры, на крыши и на подножки вагонов, как поезд срывался с места и летел дальше.

…Ни большой узловой станции сезонники стиснули боками, внесли в вагон поезда какую-то щуплую бабу в клетчатом платке и холщовой безрукавке. Кончив кричать, баба с испугом оглядела, целы ли у нее мешочки, узелки и банки, и теперь сама начала пробиваться вперед, бойко работая локтями.

— Куда ты лезешь, тетка? — закричали со всех сторон. — Стой себе на месте! — Не видишь разве: народу-то — что в мешке картошки!

Но баба, едко ругаясь, упрямо пробивалась поближе к окошку. Навстречу ей поднялся тощий попик в рваной рясе и порыжевшей шляпе. Обеспокоенно моргая красными глазами, спросил: