Пиджак на плечи накинул, выскочил на крыльцо. Глянул, а это вон кто: Трубников, председатель. Стоит посреди двора, ноги журавлиные расставил, руки закинул за спину, кепка на лоб нахлобучена, задумался о чем-то.
— Пошто звал-то, Андрей Иванович?
Вскинул голову Трубников, пошел навстречу, виновато говоря:
— Не придется, видно, отдыхать сегодня тебе, Тимофей Ильич.
— Что так? — подивился недовольно Тимофей.
— Зерна много на току лежит. Григорию Ивановичу не углядеть за полем и за током…
— Али я сторож? — обиделся Тимофей. — На ток можно и ребят бы послать, нето бабу какую-нибудь. Умаялся шибко я нынче…
— Знаю! — не дослушал его Трубников. — Но все ж таки придется тебе идти. Заодно уж там ржи нагребешь, по весу, мешков тридцать. Государству шесть подвод с утра посылаю.
И рот было раскрыл Тимофей, чтобы отказаться, да опередил его председатель. Подняв острый нос и темные глаза, сказал тихо и сердито:
— Понимать обстановку надо, Тимофей Ильич. Ни часу лишнего хлеб на току держать нельзя, а тем более без охраны. Около хлеба сейчас верные люди находиться должны.
Ну как тут откажешься! Небось не ко всякому такое доверие председатель имеет. Да и то верно: случись что с хлебом — беда ведь всему колхозу…
Вздохнул Тимофей, пошел в сени.
— Погоди, Андрей Иванович, фонарь я возьму.
Трубников сразу повеселел даже.
— Я тебя, Тимофей Ильич, на пост все равно что разводящий, сам отведу. Берданка-то есть?
— Нету, — отмахнулся хмуро Тимофей. — Да и к чему она мне?
— Без оружия нельзя никак. Бери хоть коромысло! — шутливо приказал Трубников.
И пока до околицы вместе шли, не унимался:
— А устав караульной службы знаешь?
— Как же, учили в армии-то! — улыбнулся, наконец, и Тимофей. — Не щадя жизни, значит, охранять имущество или там что другое…
— Вот, вот. Поста ни в коем случае не покидать. Ежели разводящего и командира в живых нету, с поста может снять только сам председатель ЦИКа Михаил Иванович Калинин. Ясно?
Полем кто-то шел или ехал навстречу им, пугая кашлем сонных ворон. Одна за другой они тяжело поднимались с изгороди, перелетая с места на место.
— Сторож, должно быть! — остановился Трубников.
Задевая картузом и дулом ружья желтую кособокую луну, воровато глядевшую из-за черных рогатых овинов, на пригорке вырос, как из-под земли, верховой. Застучал в бока лошади пятками, зачмокал торопливо.
— Н-но, колода!
И, наезжая прямо на Тимофея, сердито окликнул:
— Что за народ?
— Свои, дядя Григорий, — посторонился Тимофей. — Придержи рысака-то, ноги мне обомнет…
— Здорово, кавалерия! — с шутливой важностью приложил Трубников руку к голове. — Почему рапорта не слышу?
Григорий смешно приосанился, расправляя костлявые плечи и спину. Козырнул в ответ, шевеля в улыбке усами:
— Здравия желаем… от всего людского и конского состава!
Слезая с лошади, сказал тревожно:
— В Долгом поле, Андрей Иванович, два суслона ржи увезли…
— А ты для чего поставлен? — построжел сразу Трубников.
Григорий виновато вытер ладонью мокрые усы:
— Не углядел, Андрей Иванович. Главна беда — кашель меня одолевает, за версту слышно. Второе дело… народ голодный, а хлеб — рядом. Тут и не хочешь, да согрешишь… Огонек имеется?
— Выходит, и ты согрешить можешь? — испытующе покосился на него Трубников, тарахтя в кармане спичками.
— Ноги вытяну, а колхозное не возьму, товарищ Трубников, — голос Григория дрогнул от обиды. — Не ела душа чесноку, не будет и вонять.
— Коли так, зачем другим оправдание ищешь? — укорил его жестоко Трубников.
Григорий присунулся к огоньку, бережно укрывая его задрожавшими руками. Раскурил с трудом цигарку, глубоко втягивая и без того впалые щеки. Он еще больше похудел в последние дни, редкие желтые усы его обвисли, глаза светились угрюмо.
Глядя на него, Трубников потупился.
— Тебе бы, Григорий Иванович, полежать недельку, отдохнуть. Нарядим Егора Кузина вместо тебя, пока поправишься.
Григорий усмехнулся невесело:
— Успею еще належаться-то. А поправиться — где уж!
Махнув рукой, заговорил скучно и нехотя:
— Чахотка у меня, провались она пропадом. Чую, что не протяну долго. Нутро гнилое, потому и кашель такой. С испода. Креплюсь, креплюсь, а не могу удержаться никак.
И пожалел вдруг с глубокой тоской:
— Три годочка всего-навсего и довелось мне поработать в колхозе-то! До этого, в единоличности-то, больно уж маялся я шибко, Андрей Иванович. Теперь бы только вот и жить! Дела в колхозе у нас, вижу, поправляются год от году, да помощники в семье подрастают друг за дружкой, а я вот… Силы, у меня не стало! Глазами-то все бы сделал, а как возьмусь — одышка берет. Обидно мне, и от людей совестно, что колхозу не могу в нонешней трудности помочь…
Жадно затянулся дымом и поднял на Трубникова умоляющие, глубоко запавшие глаза.
— Ты уж, Андрей Иванович, не сымай меня со сторожей. Больше ни на что не годен я, так хоть этим колхозу послужу. А вор от меня не уйдет. Найду, не сумлевайся.
Нагнув голову, Трубников судорожно сглотнул воздух.
— Сторожи, Григорий Иванович. Я не против, ежели можешь. Все ж таки помощь нам оказываешь, да и самому при деле веселее.
— Ну, спасибо! — обрадовался Григорий. Взгромоздившись на острый хребет лошаденки, подобрал поводья.
— Мешаешь ты, Андрей Иванович, тут некоторым людям. Поостерегся бы.
— А что? — насторожился Трубников.
— Кабы, говорят, не председатель, можно бы сейчас рожь-то из-под молотилки да и на мельницу. А государству, говорят, погодить бы пока сдавать. Вот какая агитация идет…
Щеки Трубникова густо потемнели. Спотыкаясь в словах, он заговорил вначале глухо, медленно, а под конец распаляясь все больше:
— Нам Красную Армию да рабочих накормить сперва нужно. Сами-то уж перебьемся как-нибудь… неделю-другую. Получим вот аванс зерном завтра… от обмолота. Хоть и маленько, но все ж таки… А рабочему да солдату где хлеб взять, если мы им вовремя не дадим?
— Ясно-понятно, — отозвался Григорий негромко. — Должны мы об них думать. А как же иначе?
Круто завинчивая ус, Трубников сверкнул в темноте глазами:
— Закон переступать не позволю! Сначала — государству, а себе — потом. Фунта лишнего не дам хлеба никому! В прошлом году не Советской власти, а кулацкой агитации поверили: «Раз, дескать, государство весь хлеб все равно у колхозников подчистую возьмет, незачем его и с поля убирать!» Сколько пшеницы-то под снегом оставили? Вот и пусть позлятся теперь на себя, пусть в кулак посвищут!
Тимофей, молчавший все время, поднял вдруг на председателя бороду.
— Нехорошо, Андрей Иванович, обиду на народ в сердце носить. Ну, ошиблись люди, мало ли бывает! Ведь и вы с бригадиром нашим, Савелом Ивановичем, партийные, в этом деле не без греха…
— Ты на что это намекаешь? — сердито повернулся к нему Трубников.
Не опуская голову под его упругим взглядом, Тимофей не ответил, сам спросил с укором:
— Али вам неколи было в прошлом году втолковать, людям, что неладно они делают? Пошто было судом-то всех стращать? Да рази ж это правильно? Неужели народ слов других не понимает?
Трубников отвернулся, надвинув кепку на самый нос, не сказал ни слова.
Тронув поводья, Григорий заворчал:
— Ночами-то, Андрей Иванович, не ходил бы сейчас…
И поехал прочь, все покашливая там, в сумерках, тихонько, словно боясь, что заругают за это.
— Верно ты давеча говорил, Андрей Иванович, — собираясь идти, забеспокоился Тимофей. — Везти надо хлеб, не мешкая. А то и вправду не случилось бы какого греха. Мало того, что лиходеи лапы к нему потянут, так ведь иной и честный колхозник, гляди того, позариться может из нужды да по слабости характера. И возьмет-то на одну лепешку, а суд ему, сердешному, тот же будет: десять лет!
Трубников поднял рывком воротник пиджака, поеживаясь от свежего ветра.
— Добры вы все больно! Уж если на колхозное человек позарился, какой же он после этого честный?
