Круто зашагал по дороге и уже откуда-то из ночи сказал зло:
— Гляди там в оба. В случае чего, спросится и с тебя…
Прямо по жнивью Тимофей пошел к овинам, обиженно думая: «Никому доверия от него не стало. И с чего лютует?»
Но тут же возразил сам себе:
«Да ведь и то надо в толк взять: не за себя человек, за колхоз ратует. Ему сейчас тоже нельзя вожжи опускать. Ежели потачку людям даст, они же сами его после корить за это станут».
Махнул со вздохом рукой.
«И не разберешь, где тут правда-то!»
До самых овинов шел в непривычных, трудных думах, но как только потянуло навстречу родным теплом сушеной ржи и горько запахло остывшей золой, взволновался радостью: «Зерно полное ноне, примолотистая будет рожь! Кабы еще яровые убрать вовремя, были бы с хлебом!»
2
Перелезая низкую изгородь, поднял голову и… вздрогнул. Около вороха ржи, пригнувшись, возился человек.
«Вор!» — так и обдало Тимофея жаром. Вглядевшись в темноту, увидел: сидя на корточках, спиной к нему, человек торопливо нагребал из вороха зерно в мешок.
Неслышно ступая, Тимофей подошел к нему и ухватил за шиворот.
— Стой!
Человек испуганно рванулся в сторону и молча потащил Тимофея за собой, шаря по земле руками. Рубаха затрещала на нем.
Тимофей высоко взмахнул железным фонарем.
— Зашибу!
Вор сник сразу, перестал сопротивляться и медленно оглянулся через плечо. В темноте увидел Тимофей белое бородатое лицо Назара Гущина с крючковатым носом и выкаченными в страхе ястребиными глазами.
— Назарко! — охнул Тимофей, выпуская его из рук.
— Я это, Тимофей Ильич, — тяжело дыша, прохрипел Назар и, воя, ткнулся Тимофею в ноги.
— Пожалей, Тимоша! Не губи, родной.
Тимофей опустил фонарь, стуча зубами и спрашивая шепотом:
— Как же это ты, Назар, на такое дело решился?
Не поднимая головы с белеющей на затылке плешинкой, Назар выл:
— Тюрьма ведь мне теперь, голубчик…
— Вставай! — зло и угрюмо сказал Тимофей. — Из-за жадности своей на коленях ползаешь…
Назар сел, вытирая слезы и жалобно вздыхая.
Стоя над ним, Тимофей спросил в отчаянии:
— Ну, что мне с тобой делать? К Андрею Ивановичу пойдем. Кабы ты у меня взял — бог с тобой! А ты вон куда — на обчественное руку потянул.
— Не погуби, соседко! — горько зашептал Назар, припадая опять к опоркам Тимофея. — Нужда заставила, видит бог…
— Врешь! Хлеб у тебя есть. Оба сына и бабы работают, да и сам ты в силе.
— Правда твоя, пожадничал, верно, — торопливо согласился Назар, трясясь всем телом. Захлюпал опять, прикрывая лицо руками. — Не столь тюрьмы боюсь, Тимофей Ильич, сколь суда людского. Отпусти. В жизнь теперь чужого не возьму. Как перед богом…
— Неладно ты, Назар, живешь! — покачал головой Тимофей, садясь рядом с ним. — Старая-то жизнь укатилась, а ты все вдогонку ей глядишь. На себя наступить не можешь.
Голос его потеплел вдруг.
— Век я не забуду, как Синицын Иван Михайлович, первый наш колхозный председатель, в колхоз меня обратно звал: «Ты, — говорит, — Тимофей Ильич, сам против себя восстать должен. Вот как!»
— Истинную правду сказал, царство ему небесное! — перекрестился Назар.
— То-то и есть! — сердито вздохнул Тимофей. — А ты себя жалеешь, не хочешь супротив себя идти. От колхозной-то работы все прочь да прочь…
— Никому, Тимофей Ильич, не говорил, а тебе скажу, — зашептал вдруг Назар, придвигаясь к Тимофею ближе. — Хвораю ведь я, истинный бог. Червяк во мне сидит, под самым сердцем. Сосет он меня, проклятый. Давно уж. Как раз в тот самый год, как начали колхозы заводить, стал я худеть: что ни поем, все обратно выкидываю. Только масло коровье да сметану и принимала душа. Поехал я тогда к фершалу, в Степахино. Он-то мне и сказал: червяк, говорит, у тебя в нутре сидит. Солитер называется. Ежели, говорит, его не уничтожить, он до десяти аршин вырастет и совсем тебя может задушить. Червяк этот, говорит, все равно что буржуй али другой эксплататор: ему подавай что получше, и чем больше ты его ублажаешь, тем больше он растет. И уничтожить его не так просто. Ежели голову оставишь, опять вырастет, хоть и не больше она булавочной. Того червяка фершал во мне истребил тогда. Но сдается мне, что голову его, холера, оставил. Со зла. Я ему, вишь, перед этим полпуда масла посулил за лечение, а он до того взъелся, что хотел меня в ту минуту из больницы выписать. С норовом оказался. А теперь что же? Теперь-то я уж сам вижу: оттого я такой и жадный, что опять взялся расти во мне червяк и требует своего…
Тимофей почесал бороду, спросил недоверчиво:
— Пошто же он, червяк-то твой, на чужое тянется?
— Он — животная, — пояснил охотно Назар. — Не разбирает, свое али чужое. Ему только давай что получше.
— Врешь ты все, Назар! — нахмурился Тимофей. — Неужели он рожь немолотую жрать будет? Какой в ней скус?
Назар озадаченно умолк, но тут же нашелся.
— Откуда он знает, рожь это али нет? Ему только давай!
— Пропадешь ты с этим червяком! — пожалел его Тимофей. — Езжай опять к фершалу скорее, пока не поздно.
— Как не пропасть! — со слезой в голосе согласился Назар. — Сам видишь, под обух он меня подвел.
Покачал горестно головой.
— Не знаю, дружок, что мне теперь и делать с тобой!
Тимофей зажег фонарь, встал и приладил его около весов. Сказал тихо и сурово:
— Большой грех я на душу беру перед колхозом, что укрываю тебя, Назар. Коли у тебя совесть есть, помни про это…
— Да я… господи, Тимофей Ильич! Дорогой ты мой, да провалиться мне на сем месте, чтобы я…
Тимофей перебил его:
— Ну, некогда мне больше балакать с тобой, Назар. Надо рожь вон в мешки убрать. Коли уж пришел сюда, помог бы! Несподручно мне одному-то.
— С большим моим удовольствием! — вскочил живо на ноги Назар. — Сказал бы ты раньше, сколь бы уж теперь насыпали…
Будто и не случилось ничего, оба дружно взялись за дело. Назар держал пустые мешки, а Тимофей сыпал в них зерно из вороха железной мерой, потом вместе завязывали, взвешивали и клали в штабель около весов. К утру до того уморились оба, что, присев отдохнуть около зарода соломы, так рядышком и уснули сидя.
Разбудил их кашлем Григорий, проезжая мимо.
— Отдохни, Григорий Иванович! — позвал его Тимофей.
Привязав лошаденку к изгороди, Григорий подошел, присел на весы, устало вытянув худые ноги. Поскреб нерешительно лысину под картузом.
— Ты мне, Тимофей Ильич, мучки не дашь ли взаймы с полпудика? Хотел я у соседей занять, и рады бы они помочь, да сами бедствуют. А у меня робята поотощали шибко… Ясно-понятно, при такой работе да на одном приварке без хлеба много не потянешь! Я вот и не работаю, да и то еле ноги таскаю.
Тимофей с Назаром опустили разом головы, боясь взглянуть друг на друга.
Кося в сторону ястребиные глаза, Назар сказал смятенно и торопливо:
— Заходи ужо ко мне, Григорий Иванович. Есть у старухи моей мука. Бери хошь пуд.
Григорий вытер мокрые щеки рваным картузом.
— Выручил ты меня, Назар. Спасибо тебе…
За овином хрустнула тихонько изгородь, застучали глухо сапоги по плотной земле.
Повернув голову, Григорий прислушался.
— Сам. По походке чую.
Тимофей обеспокоенно поднялся, ворча:
— И чего ему не спится?
— Забота, видать, гложет! — отозвался Григорий, остро вглядываясь в серые сумерки. — А как же!
Трубников поздоровался, с довольным видом оглядел поленницу мешков, похвалил Назара:
— Вот молодец, что догадался Тимофею Ильичу помочь!
Но увидев его голую спину и свисающую клочьями с плеч рубаху, быстро окинул всех подозрительным взглядом.
— Дрался ты, что ли, с кем ночью, Назар.
— Бог с тобой, Андрей Иванович! — испугался Назар. — Стал, слушай-ка, мешок со спины сваливать, а рубаха — тресь! Так и поползла вся. Тимофей Ильич не даст мне соврать. Оба мы с ним подивились, до чего же ситец ноне слабый. Единожды и надевана была рубаха-то, истинный Христос!
