Григорий, вставая, сказал угрюмо:

— Нашел я вора-то, Андрей Иваныч…

— Кто? — так и дернулся весь к нему Трубников.

Глядя под ноги себе, Григорий заговорил так же угрюмо, с трудом выдавливая слова:

— Даренов… Семка. В бане у него нашел я снопы-то. Он в Степахино позавчера ездил. На старом ходке. Сказывал мне конюх — ночью вернулся. Ну, поглядел я шины у ходка. Три заклепки на них. И след по земле от тех же самых шин. В аккурат до самой бани. Опять же, колоски ржаные торчат в ходке, меж досок. Зернышки тоже, стало быть. А на ходке этом николи хлеб не важивали.

Григорий растерянно потеребил усы.

— И как тут быть, Андрей Иванович, прямо не знаю! Баба-то ведь у него депутат сельсовета. Вот какая штука-то! Оно, конешно, Парашка тут ни при чем, не знает она ничего… Ну только и на нее через мужа позор. Жалко бабу!

— Бери понятых и составляй акт! — негромко приказал Трубников.

Лицо его медленно серело, а глаза все суживались, пока не стали черными щелочками.

— Семку этого я в прошлом году раз пять в правление вызывал во время уборки. Лодырь он и саботажник. И не должны мы таких людей жалеть. Из-за них мы нынче лебеду едим. И Парашка жалеть его не будет…

Трубников сел на мешок, стал свертывать цигарку, но руки так и ходили у него ходуном: табак сыпался на землю, бумага рвалась между пальцами…

Он положил кисет в карман и долго сидел не двигаясь, уставив глаза на брошенные кем-то кверху зубьями грабли.

Согнув костлявую спину, Григорий молча пошел к лошади.

— Идти и мне надо, пожалуй! — нерешительно затоптался на месте Назар. — Поди, старуха завтракать ждет…

— Мешок-то свой не забудь! — поднял вдруг голову Трубников.

Назар вздрогнул, торопливо подобрал около весов полосатый мешок и пошел прочь, тяжело волоча ноги и вобрав голову в плечи.

Тимофея так и прожгло насквозь тревожное сомнение: «Ладно ли сделал, что не сказал раньше сам председателю про Назара?»

Со страхом ожидая, что скажет сейчас Андрей Иванович, он медленно, как скованный, стал подметать рассыпанные на току зерна, прибрал и поставил на место грабли, метлы, гребло…

— Иди и ты домой, Тимофей Ильич! — неожиданно тепло и ласково заговорил Трубников. — Отдыхай. Я тут один теперь дождусь, пока подводы подойдут.

И, пока одевался и подпоясывался Тимофей, стоял у него в горле сухой колючий ком…

— А после обеда кликнешь Назара, — слышал он, уже как во сне, голос Трубникова, — да ступайте с ним распечатывать дом Яшки Богородицы. Уговор с бригадиром есть. Перегородки там, печку, полати — все вон! Лавки, полки, божницы — тоже к едреной бабушке. Вымоем, проветрим, чтобы и духу кулацкого не было. Сделаем там читальню, а то негде культурную работу развертывать.

Назар и головы не поднял, когда стал его Тимофей на работу звать.

Обеими руками держась за живот и согнувшись, он сидел босиком на нижней ступеньке крыльца и словно прислушивался к чему-то.

— Сосет? — сердито усмехнулся Тимофей.

Назар вскинул на него тоскливые глаза.

— Страсть! Прямо всего так и выворачивает.

Слабо улыбнулся и понизил голос:

— Я, слушай-ко, Тимофей Ильич, как пришел с току-то, до того обозлился на червяка своего, что решил его как ни то извести. Старуха мне как раз шаньги со сметаной поставила на стол. Я было и подсел уж к ним, да спохватился: «Это он, холера, на сметану-то меня манит! — Сам думаю: — Шалишь! Я те сейчас попотчую!»

Назар злорадно хохотнул.

— Налил, слушай-ко, из лампы керосину да и тяпнул полстакана: «Кушай на здоровье!»

— Что ты?!. — испугался Тимофей.

Не слушая, Назар продолжал:

— Как взвился он во мне — в глазах позеленело сразу. Не понравилось ему, значит. Веришь, пять раз он после этого во двор меня гонял. Сбегаю туда, да опять на вольный воздух. В избу уж и не захожу…

— Не отравись сам-то, смотри! — посочувствовал ему Тимофей. — Вон у тебя и нос завострился.

— Один уж конец! — закрыл глаза Назар. — Я вот погожу маленько, да хвачу еще дегтя сапожного. Либо смерть приму, либо доконаю этого червяка. С ним тоже не жизнь! Ты ступай, Тимофей Ильич. Ежели оклемаюсь, приду помочь тебе погодя…

Лицо Назара начало зеленеть, он беспокойно завозился на месте, блуждая глазами. И вдруг кинулся через двор крупной рысью в хлев, с яростной радостью приговаривая:

— Не любишь, прорва? То-то?

Махнув рукой, Тимофей не стал его дожидаться, пошел к концу улицы.

Громадный дом Якова Бесова стоял на самом краю деревни. Из-за вековых берез и лип, росших вокруг, он был почти не виден. Тимофей прошел по большому пустынному саду, оглядел дом со всех сторон хозяйским глазом и постучал обухом по углам. Срубленный из кремневой сосны еще прадедами Бесовых, дом врос в землю и покосился, но все еще был крепок. Разве что требовалось перебрать его да заменить внизу ряда три бревен. С наглухо заколоченными окнами он казался сейчас слепым.

Тимофей плюнул в ладони, вытащил из-за ремня топор и начал отбивать от косяков доски. Дом приоткрыл один глаз, другой, третий и скоро всеми черными окнами мрачно глянул на улицу.

— Ну вот! — как живому, сказал ему Тимофей. — Дождался хозяев!

Все двери были заперты изнутри. Тимофей вынул из одного окна рамы, поставил их бережно в саду к березке, а сам пролез внутрь. Под ногами застонали и заскрипели-рассохшиеся половицы. С непонятным страхом начал открывать Тимофей двери пустых горниц, одну за другой. Во всем доме стоял холод, на полу валялись какие-то тряпки, рваные газеты, стружки, осколки разбитой вазы. На божницах висела пыльная паутина.

Тимофей толкнул ногой дверь в сени. По сеням ходил одичавший ветер, шевеля седую кудель, клочьями торчавшую из пазов, и жалобно скулил где-то под самой крышей.

Захлопнув дверь, Тимофей поскорее вернулся в горницу и сел на старый стул отдохнуть. Прямо перед собой увидел вдруг на полу большое бурое пятно.

Может быть, здесь когда-то опрокинули краску, а может, въелось в половицы пролитое масло, но Тимофей убежден был, что это кровь убитого здесь зятя Бесовых Сильверста. Именно тут лежал Сильверст, и из проломленной головы его текла на пол густая темная кровь.

Сказывали, что дед Якова Бесова Никита жил бедно, ходил каждый год наниматься в работники к помещикам за реку и перебивался кое-как, не имея даже коровенки. Никто не знал, откуда у него появились вдруг деньги. Одни говорили, что Никита путался с конокрадами и будто бы сам свел в деревнях и продал на конной не одну лошадь.

Другие уверяли, что деньги у Никиты появились вскоре после убийства богатого рыбинского закупщика, которого нашли в лесу зарубленным и ограбленным.

Как бы то ни было, а сын Никиты Матвей уже открыл в деревне большую лавку, скупал кожи по всей округе и имел небольшой кожевенный завод. Тимофей хорошо помнил Матвея, дожившего до восьмидесяти трех лет.

Это был высоченный старичище, весь черный и крепкий, как горелый пень. Он держал в страхе всю деревню. Староста чуть не за полверсты снимал перед ним картуз. Сам пристав не раз заезжал к Матвею, а попы гостили у него каждый праздник.

Матвей был еще жив, когда Тимофей пришел к сыну его, Якову, наниматься на кожевенный завод. Яков, длиннорукий и сухой, со впалыми глазами и тощей грудью, вышел к нему на крыльцо.

— Желаешь поработать? — тоненьким голосочком спросил он, пощипывая редкие усики. — Так-с…

— Кто там? — загудело в горнице. Яков бегом кинулся туда.

— Тимошка Зорин пришел, папаша.

— Это Илюшки беспалого сын? Что ему, голозадому?

— На завод хочет…

Тимофей затаил дыхание. Старик долго и гулко кашлял, потом сказал:

— Возьми. Только больше пятерки не давай.

Яков снова вышел на крыльцо, вздохнул, почесался.

— Приходи завтра. Подумаем…

Тимофей снял шапку и низко поклонился, униженно говоря:

— Порадейте уж, Яков Матвеич! Сами знаете: баба у меня сейчас хворая, ребятенки малы, ни лошади, ни коровы… Чем кормиться?!