И с тех пор Тимофей начал работать на кожевенном заводе Бесовых, заступив место солдата-инвалида Архипа, который порезал на работе руку и умер в самый егорьев день от «антонова огня».

Три года промаялся работником Тимофей в вонючем и грязном подвале, где вымачивались и выделывались кожи.

Страшно было теперь даже вспомнить, как люди возились в этой грязи и дышали целыми днями прокисшим, нездоровым воздухом. Иссиня-бледные, исхудавшие, они похожи были на грибы, выросшие на навозе в темном хлеву.

На четвертый год осенью Тимофей заболел и, совсем ослабевший, решился пойти за помощью к хозяину.

Старик Матвей хоть и умирал, а все еще держал весь дом и все дело в своих руках.

— Тебе что, Тимоша? — пропел тоненько Яков Матвеич, встретив его на кухне.

Тимофей молча переминался с ноги на ногу, комкая в руках шапку, пока не осмелился сказать:

— Прибавки бы, Яков Матвеич, оголодал совсем, болею…

И упал на колени:

— Сжалухнись, дружок! Век помнить буду…

Яков Матвеич улыбнулся и вежливо сказал:

— Пожалуйте к папаше.

Старик лежал в горнице на кровати, положив сухие руки и бороду поверх одеяла. Открыв острый глаз, воткнул его в Тимофея.

— Чего тебе?

От робости у Тимофея перестал шевелиться во рту язык, и он промычал что-то невнятное.

— Прибавки, папаша, пришел просить, — ласково и насмешливо подсказал Яков.

Старик поднялся, упираясь руками в постель и бренча ключами, подвешенными на шею. Волосы его были мокрые, голова тряслась, а на щеках горел смертный румянец.

— Гони вон! — страшно закричал он Якову и упал снова на подушку. — Дармоеды!

Правая половина лица его задергалась вдруг, круглый глаз перестал мигать, рот перекосился. Яков бросился к отцу и, как показалось Тимофею, начал душить его. После уж Тимофей догадался, что Яков снимал с шеи старика ключи. Плача и криво улыбаясь, он закричал отцу в самое ухо:

— Тятенька, где горшочек?

Но старик молчал, уставив на сына неподвижный глаз.

— Папаша! — умоляюще завопил Яков, вставая на колени и целуя руку ему. — Дорогой папаша, пропал ведь я… скажи, где денежки?

Метаясь по горнице, Яков Матвеевич наткнулся на Тимофея и отступил в испуге, словно впервые увидел его тут.

— Ты что? Кто ты? Почему стоишь?

Яростно кинулся на него, потащил в сени и ударом в шею сбросил с крыльца.

Тимофей встал, вытер ладонью разбитое лицо и поплелся прочь, тихо воя от боли и злобы. И тут пришла ему вдруг в голову страшная, неведомая дотоле мысль:

— А что, если бы… найти самому стариковы деньги? А то и взять, если уж на то пошло!

Несколько дней ходил он, точно скованный этой мыслью, не имея силы избавиться от нее. Одна другой ярче и соблазнительнее вставали перед ним и преследовали его неотступно жаркие мечты. Он уже представлял себе, что будет делать с деньгами. Сначала, конечно, купит лошадь, потом — корову, нет, две: одну — дойную, другую — нетель. А будут коровы — потребуется и сено. Нужен и поросенок, чтобы у семьи было мясо. Правда, мясо можно будет купить и не дожидаясь, пока вырастет поросенок. На зиму придется прикупить хлеба, одеть ребятишек, да и самому с женой не в чем выйти. Ведь что бы можно сделать с деньгами-то! Ведь если бы…

Но денег у Тимофея пока не было. Их держал у себя старик, который не сегодня-завтра умрет, так и не сказав никому, где они спрятаны у него.

Тимофей холодел от этой мысли. Надо было скорее, пока не поздно, увидеть старика, выпытать у него про деньги, а если добром не скажет, то и…

Вскоре Яков послал Тимофея за чем-то в дом. Только этого и ждал все последние дни Тимофей.

Выполнив поручение, он зашел на кухню к стряпке Лукерье.

— Обираться начал уж… — сказала та, — руками-то одеяло все так и щиплет, и щиплет, и шепотом добавила: — Попа привозили, соборовать.

Тимофей вздрогнул от страха и радости, когда старик зарычал вдруг из горницы:

— Кто там? Заходи сюда.

И захрипел, увидев Тимофея:

— Умираю, вот… посидел бы со мной.

Мелкие слезинки выкатились у него из глаз на бороду.

Он уже высох весь, побелел.

— Прости, коли согрешил в чем перед тобой!

— Бог простит, Матвей Никитич… — глухо сказал Тимофей, глядя в пол. И подумал, дрожа и бледнея: «Сейчас спрошу».

Но старик заплакал вдруг, по-детски всхлипывая и жалобно говоря:

— Вот сынок-то у меня каков, — горько шептал он, — денежки загреб и отца забыл, глаз не кажет…

Под Тимофеем пол от этих слов закачался.

— Не кормят они меня. Голодом хотят уморить, а то отравят. Принес бы ты мне хлебца!

Тимофей сходил на кухню и взял у стряпки кружку квасу и краюху черного хлеба. Старик жадно схватил квас и, опустив в кружку длинные усы, долго мочил их там, дергая горлом. Хлеб он, воровато озираясь, спрятал под подушку.

— Ступай скорее, а то Степанида увидит. Следят они за мной, — испуганно зашептал он.

И верно, в ту же минуту тихо выплыла из спальни и появилась в горнице, подметая шелковым платьем пол, пышная чернобровая Степанида — жена Якова. Голубые глаза ее покруглели от гнева, мелкие кудряшки задрожали на щеках, даже зеленые серьги, казалось, сверкнули злым огнем.

— Тебя кто звал? — зашипела она и топнула каблуком. — Вон отсюда, лапотник!

И, проводив в сени, сердито брякнула за ним щеколдой.

Через неделю старик умер. В народе говорили потом, что Степанида уморила его голодом.

Яков же заметно повеселел, стал еще больше важничать и завел себе новый дорогой тарантас — ездить по праздникам в церковь.

Сыновей у него не было, а две дочки учились в городе, в гимназии, и приезжали к нему только летом. Старшую звали Елизаветой, а вторую Липой.

Елизавета в мать была — такой же черной, полной и синеглазой, а Липа, наоборот, вышла в отца — худой, длинной и некрасивой. Обе они часто ссорились, любили все сладкое и целыми днями валялись в саду с книжками.

Якову трудно стало управляться с заводом и лавкой, и он сам подыскал Елизавете жениха — сына мелкого городского торговца. Вертлявый, с тоненьким и сладким голосом, он словно рожден был плутовать за прилавком. Звали его Егором, но он в первые же дни предупредил тестя:

— Папаша, запомните: меня зовут Жорж. В нашем деле надо иметь деликатность.

Мужики, однако, не разбирались в таких тонкостях и прозвали его по-своему: «Ерш», а когда хотели выразиться уважительнее, добавляли: «Никитич».

Ерш Никитич очень скоро оправдал эту кличку, оказавшись большим задирой и жуликом.

Вскоре вышла замуж и Олимпиада за сына лесничего. Нового зятя звали Сильверстом. Приезжал он к тестю редко. Красив был необыкновенно: тонкий, большеглазый, с высоко поднятой кудрявой головой.

Ходил Сильверст прямо, на людей глядел весело, с мужиками выпить любил. Плясать хорошо умел и песни петь. В делах же тестя не разбирался и не раз жаловался под хмельком Тимофею на одиночество. Таким он и остался в памяти Тимофея — лишним и чужим среди Бесовых.

Дело Якова Матвеича начало расти. Увеличился завод, к лавке сделали пристройку, а Ерш Никитич начал строить паровую мельницу.

Перед самой революцией он решил отделиться от тестя и уйти в свой дом. Никто не видел, как происходил раздел, но даже с улицы слышны, были крики, вой, ругань и рев в доме Бесовых. На третий день дележа зять с тестем схватились драться. Когда Сильверст стал их разнимать, Ерш Никитич в ярости ударил его безменом по голове. Тот даже не охнул. Заодно Ерш Никитич хотел прикончить и тестя, но Яков Матвеич успел убежать на чердак.

Драка, сказывали, произошла из-за золота, которое оставил будто бы Якову Матвеичу отец. Как ни клялся, как ни божился Яков Матвеич, что старик ничего ему не «отказал» перед смертью, Ерш Никитич ему не поверил. Сильверста похоронили, а Ерш Никитич бежал после убийства неизвестно куда.

Обезумев от горя и злобы на всех родных, Олимпиада собралась и уехала совсем к тетке в город. Елизавета тоже, забрав ребятишек, переселилась к свекру, и Яков Матвеич остались со Степанидой одни.