Остановился трамвай — дальше не идет. Люди все стали выходить, и Соломонида за ними. Вылезла из трамвая, огляделась. Стоят длинные каменные дома с высокими трубами, а в домах такой стук да грохот, что и подойти страшно. Хоть и слыхала Соломонида от людей про заводы, а видать не видывала. Потому и оробела вначале. Но чему быть, того не миновать. Перекрестилась, пошла. Торкнулась в одни ворота — не пускают, торкнулась в другие — не пускают. Соломонида и тут духом не упала. Увидела — машина к воротам подкатила, и человек из нее вышел, по одежде вроде начальник какой-то, или военный: в гимнастерке, в хромовых сапогах, в фуражке. Сам плечистый, на белом лице усики маленькие, черные. Только хотел человек этот прочь идти — Соломонида к нему.

— Здравствуй, уважаемый товарищ гражданин!

— Здравствуй, тетка! — отвечает. — Что скажешь?

— Нужно мне, уважаемый, директора найти, да не знаю как. Не научишь ли? Ты, поди, давно тут живешь, все знаешь.

— Это верно. Давно я тут. А тебе директора зачем?

— Робята мои у него работают. К робятам приехала.

— В гости, что ли?

— Кабы звали, так в гости, а то не звали. Сама уж приехала, проведать. Небось от матери-то не отопрутся.

— Издалека будешь?

— Издаля, уважаемый. Три дня сюда ехала. Из Курьевки. Слыхал, поди?

— Нет, не слыхал. Да зачем же ты в такую даль? Пусть бы они сами к тебе приезжали.

— Как это зачем? — осерчала вдруг Соломонида. — Три года как из дому уехали и ровно сквозь землю провалились. Отец, мать горюют, а от них, окаянных, уж полгода и письма не бывало. Да что же это такое? Сам ты посуди.

— Деньги-то посылают?

После этих слов совсем распалилась Соломонида.

— Да наплевала я на ихние деньги! Мы ночей со стариком не спим, извелись оба, все думаем, как они тут, здоровы ли, не избаловались ли, храни бог. Их, дураков, некому тут надоумить-то! Да ведь и о родителях-то подумать бы, проклятым, надо: годы-то у нас не маленькие!

Задумался начальник, усики пощипывает.

— Неправильно ребята твои поступают, о родителях забывать нельзя.

Вынул из кармана книжку и карандаш.

— Как твоя фамилия?

— Зорина я, Соломонида Дормидонтовна.

— А сыновей как зовут?

— Старшего-то — Васькой, середнего — Мишкой, а самого младшего — Олешкой.

— Ну, ну. Знаю я всех троих. Ты, тетка, не расстраивайся и не волнуйся: ребята они степенные, работают хорошо. Хоть и некогда мне, а придется, видно, их разыскать.

— Вот спасибо, уважаемый. Мишка-то не женился еще?

— Женился недавно. Отпуск я ему давал на свадьбу.

— Да как же он, нехристь, смел без моего благословения?

— В этом деле, мамаша, он сам ответчик. А сейчас ты свои пожитки вот здесь, у вахтера, положи да пойдем со мной в цех…

— Не пропадут узелки-то? — встревожилась Соломонида.

— Нет, не пропадут.

Прошла Соломонида с начальником в большие ворота по каменной дороге, еле за ним успевает. Не утерпела, спросила:

— Тебя звать-то как?

— Алексей Федотыч.

— А ты кто же тут будешь, старшой, что ли?

— Старшой. Директор я.

— То-то, я гляжу, одежда на тебе хорошая, и по разговору ты умственный. Ученый, видать?!

Усмехнулся директор:

— Не больно учен, тетка. Сам таким был недавно, как твои ребята.

Семенит Соломонида за директором, видит — из ворот каменного дома выезжают одна за другой машины с большими колесами. Трещат, дымят, свету белого не видно.

Директор остановился, кричит Соломониде в ухо:

— Вон какие машины твои ребята делают! Трактор называется. К нему плуг сзади прицепишь — и пошел. Машина эта может и сено возить, и молотить, и муку молоть. У вас такой в колхозе нет еще?

— Нет, родимый. Не видывали.

— Ну, скоро будет.

— На такой машине куда бы с добром! Уж вы порадейте, Алексей Федотыч, а то лошаденки-то больно плохи у нас.

— Порадеем. Будет и у вас трактор.

Стал тут директор спрашивать Соломониду, что сейчас в деревне делается.

— Как поехала я, мужики пахать ладились. Колхозники, те на желтом бугре со вторника пашут, а которые единоличники — сумлеваются, погоды потеплее ждут. Да и то сказать, не у каждого лошадь есть. У людей просить надо. А лошадные-то, пока свое не запашут, не дадут.

— Почему же в колхоз не вступают?

— Мы с мужем записались было, лошадь да двух коров туда свели. А без скотины какое у нас хозяйство осталось? Утром встанешь, выйдешь на двор, а там — две курицы. Сердце так и зайдется. Взяли да и выписались. А теперь уж и не знаю, как дальше. И в колхоз идти боязно, и одним жить худо: чисто единомученики!

— Ошибку вы допустили, — недовольно сказал директор. — Зря из колхоза вышли, колхоза бояться нечего. В колхозе спокойнее жить-то, и работу по силам найдут. А пахать молодые будут.

— Молодые-то не больно нонеча за землю хватаются, все больше в город норовят. Мои ребята вон давно уехали. А намедни Софронов парень на завод тоже ушел, дяди Григория сын на сплав уехал, а братья Гущины, те — в шахты…

— Пусть едут, тетка. Народу в деревне хватит. В городе-то без народу тоже не обойтись. Пятилетку надо выполнять. Видишь, какое строительство кругом идет.

— Видела. Знамо, везде народ нужен.

— Вот, вот. А мужикам дома скажи, пусть хлеба больше сеют, а мы им машин больше дадим да ситцу. Мужику и рабочему человеку надо вместе держаться, друг дружке помогать, а кулака — вон, чтобы не мешал. Кулаков-то выгнали?

— Прошлым летом еще. Яшку Богородицу. А брата его, Кузьку — того осенью, по первопутку. Уж такие ли живоглоты были, прости ты меня, господи!..

— Это вы правильно сделали, тетка…

За разговором не заметила Соломонида, как вошли в широкие ворота другого каменного дома. Подняла она голову и обомлела. Из черных котлов льют черти каленое железо в большие чашки и сами кругом с железными клюшками бегают, тоже все черные, с большими синими глазищами. И такой стоит грохот и звон, голоса человечьего не слышно.

Осенила себя Соломонида крестным знамением, повернулась к директору, заплакала:

— Завел ты меня, сатана, в геенну огненную!..

А директор на часы взглянул, кричит ей в ухо:

— Это у нас литейная. Здесь для тракторов части отливают. И сыновья твои тут работают. Только им сейчас никак оторваться от дела нельзя. Вон они оба!

Видит Соломонида: стоят около печи огненной два черных мужика с длинными железными клюшками, в огонь их сунут, помешают и опять стоят. Один, тот что повыше, повернулся к Соломониде боком, и скорее почуяла, чем узнала она в нем своего старшего сына. Закричала во весь голос:

— Васька!

Хоть и гремело кругом, а услышал сын материнский голос, повернулся, отнял от лица синие глазищи и прирос к месту. Сказал что-то другому черному мужику. И тот снял синие глазищи и тоже окаменел. Стоят оба, понять ничего не могут. Видят директора, а рядом с ним свою грозную мать. Очнулись, только когда она им кулаком погрозила, а директор на часы показал, чтобы металл не упустили.

Надели очки, кинулись оба опять к печке. А директор крикнул Соломониде:

— Теперь, тетка, пойдем. Недосуг мне с тобой, совещание надо проводить. Сейчас я тебя домой к сыновьям доставлю. Адресок-то есть?

— Есть.

Вышли из геенны огненной на улицу, забрала Соломонида свои узелки у вахтера, пересчитала — все тут. Сели с директором в машину, не успела и глазом моргнуть — подлетела машина к маленькому домику с зеленым палисадничком.

Алексей Федотыч дверку в машине открывает.

— Выходи, тетка, приехали. А сыновьям своим скажи, чтобы завтра оба ко мне зашли для разговору.

Попрощался — и был таков.

Пождала, пождала Соломонида на улице сыновей с работы — нету. Пошла во дворик и только поднялась на крылечко, как услышала вдруг за собой испуганно-радостный зов:

— Мама!!!

Оба сына стояли в открытой калитке, не решаясь заходить во двор и подталкивая друг друга локтями. Охнула Соломонида от великой радости и гнева, бросила свои узелочки и сбежала с крыльца.