Не знаю, конечно, как там в правительстве насчет меня решали. Посмеялись, поди, надо мной, но в положение все ж таки вошли: звездочку геройскую, спасибо им, не дали мне, чтобы, значит, не конфузить меня лишку. Так я понимаю умом своим.

Ну, а вскоре перед строем и прицепили мне этот орден. Дня два я его, правда, носил, но тут как раз опять в бой мы пошли, начальству некогда следить стало, ношу я орден или нет. Снял я его и в карман положил. Сам же, дорогие товарищи, ни разу орден этот незаслуженный не надевал… Ей-богу!

Слыша добрый смех кругом, Кузовлев тоже улыбнулся измученно и стал вытирать ладонью мокрый лоб.

Не хотел совсем Роман Иванович выступать до конца собрания, а тут не вытерпел, подняло его с места командирское горячее сердце. Сразу и говорить не мог, голос перехватило почему-то.

— Ты… Елизар Никитич… носи этот орден с честью! Он тебе по праву дан. Трус не постыдился бы и в одних портках от немцев убежать… А ты и перед лицом смерти не захотел достоинства своего солдатского ронять, о Родине и чести своей думал…

В доброй светлой тишине Федор Зорин спросил:

— Вопросы к товарищу Кузовлеву еще есть?

— Нету! — взволнованно и звонко крикнул кто-то.

— У меня есть, — поднял руку Савел Иванович. — Уж больно долго что-то, Елизар Никитич, ты к партии шел. Еще когда мы колхозы зачинали, хотел ты, помню я, заявление подавать да с той поры так и не собрался…

— Могу ответить! — с сердцем и обидой поднял голову Кузовлев. — Ведь сам ты, Савел Иванович, меня от партии отвел. Дескать, жена у меня — кулацкая дочка и что ежели хочу я в партии быть, то разойтись должон с ней, а стало быть, и сына бросить. Надолго ты меня обидел тогда. Из-за того не стал я в партию подавать. Должон я сказать вам, дорогие товарищи, что ко мне вечор тесть приехал из высылки. Кулак бывший, то есть Кузьма Матвеич Бесов, всем вам известный. Принял я его к себе, потому как считаю безвредным сейчас. Пусть у меня живет. Не знаю я, Савел Иванович, может, это и сейчас препятствует для вступления моего в партию?

Приняли Кузовлева в партию единогласно, только Савел Иванович поднял за него руку не сразу.

Растерянно тиская пальцами шапку, Елизар Никитич сказал негромко:

— Спасибо… товарищи коммунисты!

И вышел вон с непокрытой головой…

Давно закрылась дверь за ним, а по собранию все еще гулял свежий ветер оживления. Но тут Федор Зорин, сгоняя нехотя улыбку с лица, звякнул о графин железной линейкой.

— Должны мы по второму пункту повестки заслушать товарища Боева. Пусть расскажет, о чем будет колхозному собранию докладывать. А также обсудим после этого, как нам с председателем быть: старого ли оставим или нового будем выдвигать.

Покосившись на Зорина с сердитым недоумением, Савел Иванович пошел к столу. Стал спокойно раскладывать перед собой бумаги, протирать очки…

Разом утих говор и шум. Стало слышно даже, как постукивают ходики на стене.

И пока Савел Иванович читал свой доклад, ни единым словом не перебил его никто, не кашлянул никто, стулом никто не скрипнул.

И после того как сел на место, густой тучей продолжала висеть над собранием тишина.

Чуя в ней грозу и веселея от предстоящей драки, Роман Иванович испытующе оглядел курьевских коммунистов, спрашивая их мысленно:

«А ну, хватит ли у вас храбрости самодержавие в колхозе свергнуть?»

На призывы Зорина выступать в прениях не поднималась ни одна рука. Кто сидел в угрюмом раздумье, опустив голову, кто безучастно отвернулся в сторону, кто прятал опасливо глаза. И только Савел Иванович, вытирая отсыревшую лысину и приглаживая рыжий пух вокруг головы, уверенно поглядывал кругом.

«Подмял он вас всех под себя!» — ругал и корил мысленно курьевских коммунистов Роман Иванович.

Стыдясь, видно, за трусость собрания и сознавая свою вину в этом, Зорин зло тряхнул темно-серым, чугунным чубом.

— Что же, так и будем в молчанку играть?

Кто-то громко вздохнул, скрипнула робко табуретка, в углу разом зажглись две спички. Голубыми облаками оттуда понесло к столу табачный дым.

Зорин подождал еще, рыская светлыми глазами по застывшим лицам, потом с треском открыл новую пачку «Беломора».

— Объявляю перерыв, раз говорить не хотите.

Но и после перерыва никто выступать не захотел. Уже встревоженный, Роман Иванович сам хотел открывать прения, но в это время над оцепеневшим собранием грузно поднялся Ефим Кузин. Худо, видно, спалось ему от дум все эти дни. Даже глаза у него запали, а на потемневшем лице желтой стерней ощетинилась борода.

Размотав шарф, Ефим бросил его на подоконник.

— Я желаю сказать.

И тихо, но требовательно спросил:

— Долго ли мы, товарищи коммунисты, хорониться друг за дружку будем? Правду таить?

Зорин выпрямился и облегченно вздохнул Савел Иванович, нехотя будто, поднял на Ефима голову, все курящие полезли в карманы за папиросами, и только женщины не шелохнулись.

— Возьмем соседей своих в пример, ступинских колхозников, — начал мирно Ефим. — Ихний колхоз тоже отстающим был, как и наш, пока не пришел туда председателем Михайлов Николай Егорович. Он, как известно вам, агрономом в райзо был. И что же видим? Трех месяцев не прошло, как весь народ поднял и все перевернул. Сейчас у них и строительство идет полным ходом, и к севу они хорошо, отлично готовятся, и надои у них высокие… Али земля у нас хуже? Али работать мы ленивы? Нет, живали мы и лучше ступинцев! Так почему же сейчас на месте мы топчемся, когда партия и правительство навстречу нам идут?

Ефим перевел воспаленные глаза на Савела Ивановича и выкрикнул:

— Нету у нас председателя, хоть и тут он сидит. А есть, как бы проще сказать, диктатор… И до того крепко он в кулак нас всех зажал, что мы только в рот ему глядим, а своего рта разинуть не можем. С себя начну. В прошлом году на свиноферме у нас пало пять поросят. Вины моей в том не было, а Савел Иванович под суд меня подвел и требовал даже из партии выключить. Причина ясная — покритиковал я маленько его на собрании. Хорошо, что следователь разобрался с делом и судить меня не стал. Но только с тех пор начал я опасаться на собрании выступать. И Негожеву, кладовщику, рот заткнул Савел Иванович. По ошибке Негожев отпустил севцам мешок ржи обыкновенной вместо семенной. А Савел Иванович вредителем его посчитал. Парасковья Даренова, на что уж боевая баба, а и к ней подобрал ключи, молчать заставил. В порче картошки семенной обвинил. А кабы не Парасковья, погибла бы ведь картошка, без семян бы остались. Парасковья же и спасла ее тем, что вовремя перебрала и высушила… Он, Савел-то Иванович, на партийные собрания для виду ходит только. Чего бы мы, коммунисты, ни подсказали ему, какое бы решение ни вынесли, — все делает по-своему. А с народом и вовсе не советуется. Ну, раз он партийной линии в работе не проводит, у него и авторитета нету. Боятся его, это верно, а добром не слушают. Я так думаю, товарищи коммунисты, нельзя нам Савела Ивановича в председателях больше оставлять…

Ефим задохнулся, закашлялся и сел.

— Я все высказал.

И тут Федор Зорин уже не мог унять собрание, до того расшумелись и раскричались все.

Положив ногу на ногу, Савел Иванович молчал непроницаемо, даже улыбался чему-то, разглядывая с интересом свои новые валенки… Плечом одним только подергивал чуть приметно, когда очень уж горячо начинали припекать критикой. На поддержку ли райкома хитрый старик надеялся, уверен ли был в незаменимости своей, таил ли победоносный план наступления и теперь только часу своего ждал — кто его знает.

Насторожилось обеспокоенно все собрание, когда Федор Зорин слово ему предоставил.

— Чего же ты начальство обходишь? — упрекнул его с видимым благодушием Савел Иванович. — Пусть зональный секретарь товарищ Синицын выскажется. Полезно мне и его критику послушать.

— Не буду я выступать! — отозвался с места Роман Иванович. — И так уж насыпали тебе под самую завязку, а ты еще просишь. Жаден больно на критику!