— И чего ты сердишься?! — еще больше обиделся Степан, вскидывая на него с укором чистые серо-синие глаза. — Директиву с умом выполнять надо! Ведь начальство, которое директивы пишет, оно не знает, где, что, когда и сколько на нашей земле сеять выгоднее. А Савел-то Иванович должен знать, ведь родился тут. Так зачем же он по директиве сеет? Ну, начальству угодил, план сева перевыполнил, а посеял не там, не то, не так и не вовремя. И колхозников без хлеба оставил, и государству прибытка нет… Не имеет он своего соображения, вот что я скажу, Роман Иванович. Предпишут ему из района головой в омут нырнуть, он и спрашивать не станет: «Зачем?» Только пятками сверкнет!

Ничего не ответил Степану Роман Иванович. Губы покусал в раздумье, спросил погодя:

— Ты решения Пленума читал?

— Я три газеты выписываю. Все читаю, чего в них пишут…

— Ну и как ты думаешь теперь?

— Да ведь как? — неохотно отозвался Степан. — Можно дело поправить, если всурьез возьмутся…

— А ты, значит, не хочешь с нами поправлять? — встал из-за стола Роман Иванович.

— Про меня другой разговор… — сердито вздохнул Степан, глядя в окно.

И пока Роман Иванович одевался, не сказал больше ни слова.

На улице было кругом белым-бело от свежего чистого снега. Но оттепели за снегопадом не чуялось: морозный ветер насквозь прохватывал выношенную шинель.

В калитке Роман Иванович столкнулся с Гранькой. Она возвращалась, видно, от соседки. Проходя мимо, выпрямилась, поджала губы и еще плотнее прихватила на груди серую пуховую шаль.

Обдумывая, как бы ему рассердить курьевских коммунистов, чтобы смелее брали они судьбу колхоза в свои руки, Роман Иванович не заметил, как до правления дошел. Встряхнулся от дум, когда за скобку взялся.

Четырех часов еще не было, а коммунисты уже собрались все. Недружно, вразнобой ответили на приветствие, не меняя понурых поз. Ни смеха, ни шуток, ни споров, какие бывают обычно перед собранием, не услышал сегодня Роман Иванович. Женщины и те сидели молча, сложив руки на коленях.

И только Савел Иванович, в новом черном френче, на который не забыл он перецепить со старого пиджака высветлившийся орден, был самоуверенно невозмутим. Сидел один за столом и, похохатывая, рассказывал шоферу Малявину, как добился в райисполкоме концентратов для скота. Малявин слушал его с угрюмой почтительностью, почесывая худую небритую щеку и нетерпеливо кося хитрые глаза на стол, где лежали накладная и путевка для подписи.

— Начинать бы! — несмело сказала из угла Парасковья Даренова.

Савел Иванович шевельнул бровями, стал читать бумаги, строго наказывая Малявину:

— Будешь за старшего. Выезжай завтра. Да гляди, чтобы городские шофера не растрясли корм…

Подписал милостиво бумаги, не спеша спрятал авторучку и так же не спеша полез из-за стола, освобождая место Зорину.

Роман Иванович, сидя на диване рядом с Ефимом Кузиным, все поглядывал украдкой на Марусю, но она жадно перелистывала у окна какую-то книгу и даже головы рыжей не подняла, чертовка.

Вяло выбрали президиум, даже не выбрали, а согласились с предложением Савела Ивановича, чтобы собрание вел сам секретарь Федор Зорин, а протокол писал кладовщик Негожев, благо сидел рядом, у стола. Столь же вяло утвердили повестку дня. Правда, услышав, что будет прием в партию, оживились несколько и начали оглядываться. Помня в лицо всех курьевских коммунистов, Роман Иванович тоже оглядел все собрание, гадая про себя, кого же предстояло принимать в партию, пока не увидел с отрадным удивлением Елизара Кузовлева на табуретке у самого порога.

Должно быть, Елизар Никитич не знал, что вопрос о приеме в партию всегда обсуждается первым: объявление председателя застало его врасплох. Встрепенувшись, он быстро встал и снял шапку.

Зорин громко зачитал заявление Кузовлева, анкету рекомендации, потом спросил собрание:

— Биографию будем слушать?

— И так знаем… — заворчал тихонько Ефим Кузин. — Чего из него душу зря тянуть!

Однако биографию по настоянию Савела Ивановича решили послушать. Так как дофронтовая и послефронтовая жизнь Кузовлева у всех была на виду, Елизар Никитич принялся рассказывать подробно, на каких фронтах, в каких дивизиях и полках он был и в каких боях участвовал…

Савел Иванович перебил его строго:

— Ты вот, Елизар Никитич, в анкете там пишешь, что орденом Красного Знамени награжден. А ни разу у тебя ордена этого не видел никто. Почему его не носишь? Почему неуважение такое к боевой награде выказываешь?

Кузовлев тяжко-тяжко вздохнул и виновато поскреб лобастую голову.

— Перед нашей партией, дорогие товарищи, не хочу я ничего скрывать, — заговорил он с отчаянной смелостью в лице. — Орден этот дуриком я получил, потому и носить его стесняюсь. А за что получил — это и сказать смешно, и утаить грешно…

Облизнув пересохшие губы, Кузовлев тоскливо оглядел собрание и замолчал.

— Так уж давай выкладывай все!.. — сказал кто-то повеселевшим голосом.

Кузовлев прокашлялся, кося глаза в сторону, попросил глухо:

— Только не смейтесь, товарищи. Не до шуток мне тогда было…

— Давай, давай, Елизар Никитич… — ободряли его со всех сторон.

— Что давай? — сердито полез он всей пятерней в затылок. — Было это в сорок втором. Остановились мы раз перед одной деревушкой, окопались. Немец молчит. Ну, мы рады передышке, занялись кто чем — одни ушиваются, другие письма пишут, третьи оружие чистят. А мне в тот день с утра старшина ботинки новые выдал. Не наши, не русские, а должно быть, английские. Они, надо вам сказать, очень даже узкие для нашего брата. Жмут. До того я ноги в них за день намаял, что терпения моего не стало. Сижу, значит, в окопчике, разулся, ботинки эти постылые выкинул, отдыхаю в одних портянках. Только собрался свои старые из мешка достать, взмахнул глазами, а немцы-то рядом! Идут на нас молчком в штыковую. Пьяные, видать: рожи красные у всех. Оглянулся я на своих — никого! Пока я с ботинками возился, отошли все наши. Ну, я тоже винтовку сгреб да на карачках из окопа, а потом встал да как припущу своих догонять. Отбежал эдак метров пятьдесят, пока опамятовался. Взглянул невзначай на ноги: мать честная, в одних онучах бегу! Так всего меня все равно что варом горячим и обдало. В жизнь такого сраму не переживал! Подумать только: бегу от немцев в одних онучах! Ведь это что же, думаю, позор мне на всю Россию. Да ежели не дай бог, думаю, до бабы слух об этом дойдет, так ведь и спать к себе не пустит…

Угрюмо обернувшись на смешки, Кузовлев с неохотой продолжал:

— И тут вспомнил я, что где-то рядом с нами пулеметчики были. Огляделся — верно: бросили, стервецы, пулемет с испугу. А немцы шеренгой по пригорку топают. «Ну, думаю, я вам сейчас тоже крови попорчу за свой конфуз!» Сел к пулемету да и резанул по ним. Уж больно бить удобно их было, все на виду. Дал очереди три. Они — кто убит, кто залег, кто бежать, я знай строчу. Осерчал шибко. Тут, слышу, наши один за другим возвертаются, опомнились, видно. Да и комбат их матом подбодряет. Ну, теперь, думаю, пора мне в свой окоп пробираться, пока никто не видит в сутолоке, да ботинки свои выручать. Тут как раз и пулеметчики вернулись. Я их поругал тихонько, одному даже, каюсь, в зубы ткнул. Шутка в деле: пулемет бросить! За это — очень просто — расстрелять даже могут. Сам же сиганул, как заяц, в свой окоп. Обулся и лежу, притаился. Мечтаю, что теперь никто о моем сраме не узнает. Так нет же, донес по начальству кто-то. Часу не прошло, бежит ко мне старшина: «Кузовлев, к командиру полка!» Верите, сердце так во мне и упало. Теперь, думаю, ославят на весь полк! Ну, являюсь к подполковнику, на «капе». А он мужик был боевой, грозный, ему под горячую руку не попадайся. Семь раз раненный, злой. Докладываю ему по уставу, что так и так, мол, товарищ подполковник, явился по вашему приказанию. А у самого шерсть на спине дыбом от страха. И тут он мне, дорогие товарищи, руку жмет и благодарит за то, что я, дескать, от гибели целую роту спас, что не растерялся и фашистскую психическую атаку сорвал. «Будем, говорит, ходатайствовать о присвоении вам звания Героя Советского Союза». Я и глаза на него вылупил. Но молчу. А он еще раз руку пожал, поблагодарил. Что делать, думаю? Сказать правду, как все произошло — в штрафную не угодить бы. «Служу, говорю, товарищ подполковник, Советскому Союзу!» Как я от него вышел, не помню. Прихожу к своим, ребята спрашивают, зачем вызывали, а мне и признаться стыдно. Сказал, что вздрючку дали за отступление без приказу.