Все больше багровея, Роман Иванович вытер сухое лицо полотенцем и пошел к столу, где шипели и потрескивали на сковородке блины. Торопясь и обжигаясь, начал есть, а Гранька, пунцовая не столь от печного, сколь от своего жара, присела, распахнув малиновый халат, за другой угол стола.
Роман Иванович, убегая взглядом от бесстыдно зовущих Гранькиных глаз, не стерпел, покосился на точеную шею и на крутые белые предгорья грудей, закрытых кружевными облаками…
Кабы не спасительный стук в сенях, не устоял бы, поди, праведник от греха. Стук этот испугал и обрадовал его.
Гранька в досаде повела тонкой бровью и с ужасающей неторопливостью поплыла в кухню, а Роман Иванович выпрямился и вздохнул прерывисто.
Такое же счастливое чувство испытывал он, помнится, однажды на фронте, когда плена позорного избежал.
Вошел Степан с красным от мороза лицом и заиндевевшими бровями, бросил молча в угол двух мерзлых зайцев, разделся и сел в одной рубахе на лавку, общипывая сосульки с усов.
Впервые Роману Ивановичу за три дня выпала минута поговорить с ним. До этого он Степана даже не видел, потому что тот с курами ложился, с петухами вставал.
— Ну, как охотишься нынче? — спросил, радуясь, что прямо и честно может глядеть ему в глаза.
Степан показал на полати, откуда свешивались четыре рыжих лисьих хвоста.
— За зиму вот вся и добыча тут. Зайчишек, правда, около десятка в капканы поймал да белок десятка три сшиб…
Улыбнулся вдруг, повернув к Роману Ивановичу худое скуластое лицо с большими серо-синими глазами.
— Лося твоего ноне видел…
— Где? — живо вскинулся Роман Иванович.
— Иду на рассвете просекой, по дороге. У меня там капканы. Вижу вдруг — едут навстречу мне на конях. «Не лес ли кто ворует, думаю?» Стали подъезжать ближе, приглядываюсь, а это лоси! Идут друг за дружкой. Рога ихние за дуги я в темноте принял. Два, значит, вправо кинулись, в чащобу, а один остановился в снегу и стоит…
— Так чего же ты смотрел? — задрожавшими руками отодвинул от себя блины Роман Иванович.
— Ну зачем же я чужого лося трогать буду? Да и ружьишка с собой у меня не было.
— Я к тебе на будущей неделе приеду, вместе и пойдем! — Загорелся враз Роман Иванович, вылезая из-за стола.
Степан только рукой махнул и начал разуваться.
— Нет, уж… Вижу — не собраться тебе, да и срок на исходе.
— Ничего, успеем.
Сняв старые подшитые валенки и глядя на свои побелевшие ноги, лесник угрюмо выругался:
— Замерз, брат, как собака. Всю вселенную обошел сегодня…
— Чего же ты надрываешься так?
— Да ведь охота пуще неволи.
Достал с печки меховые унты, обулся, сел опять рядом.
— Только ли охоту тешишь? — глянул на него с усмешкой Роман Иванович. — У тебя вон хозяйство стало большое, оно не только ухода, а и расхода требует.
Степан усмехнулся.
— Поди, думаешь, спекулирую, взятки беру? Нет, дружок, все своим горбом зарабатываю! И дело мое безгрешное: зимой лисицу, волка, зайца поймать, а летом — отроек словить, грибов и ягод заготовить. Целую пасеку вон наимал пчел-то…
— Колхозные, поди?
— И колхозные попадаются.
— Нехорошо вроде колхозные присваивать…
— Все по закону, Роман Иванович. Раз упустили рой, значит, не хозяева ему.
— И как же ты их ловишь?
— Тоже труд нужен. Колоду сделаю, натру ее мелиссой, чтобы на запах пчелы летели, а потом эту колоду в лес везем с бабой да поднимаем на дерево. Глядишь, денька через два-три и прилетит рой туда. Ну, берешь его на свою пасеку, либо продаешь.
— Не понимаю, Степа, зачем ты из колхоза вышел? Ну сам лесником работаешь, а жена в колхозе пускай бы…
Степан не успел ответить, как из-за кухонной занавески выскочила Гранька, словно кипятку на нее плеснули.
— Что, я дура, что ли? Чертомелить зря!
Даже не взглянув на нее, Степан сказал:
— Я не супротив колхоза. Кабы порядок там, разве ушел бы я оттуда? Так ведь оттого и ушел, что порядка не стало. Зверофермой в колхозе я заведовал. Люблю всякое зверье. Ну только вижу — нет никакого внимания к звероферме, а из-за этого колхозу один убыток, да и мне напрасные попреки и выговора. Взял и ушел.
— А ежели по-настоящему ферму оборудовать?
— Можно тогда подумать.
— И не выдумывай! — пулей вылетела опять из кухни Гранька. — Нечего нам в колхозе делать. Хватит, настрадались…
«Не больно ты, видать, настрадалась!» — глянув исподлобья на нее, подумал Роман Иванович. И повернулся опять к Степану.
— Газеты читаешь? Видишь, что делается в колхозах после сентябрьского Пленума? А ты на стариковской должности укрываешься!
— Верно, больше стало колхознику внимания. И веры больше стало от партии и правительства. Это ничего, это, я скажу, очень хорошо даже.
— Али тебе худо живется? — уже не на шутку встревожилась Гранька, присаживаясь к столу. — Сыты, одеты, обуты. А пока в колхозе жили, что видели?
Не слушая ее, Степан пожаловался:
— Мне без людей скучно, Роман Иванович. Я воспитывался в колхозе, на народе. И очень обидно было в лес от колхоза хорониться, да что сделаешь! Савел Иванович меня заставил, он меня с колхозом разлучил. А за хорошим председателем почему же в колхозе не жить?!
— Выберут хорошего.
— Поглядим, как оно будет…
— И глядеть нечего! — не унималась Гранька.
— Ты, Граха, молчи! — прикрикнул на нее Степан. — Сходила бы лучше к Дарье на полчасика.
Сердито сопя, Гранька оделась и молча стукнула дверью.
— Не хочу говорить при ней, — объяснил он, — а говорить надо. Растревожил ты меня!
И впервые взглянул в лицо Роману Ивановичу загоревшимися глазами.
— Я, дружок, вот как болею за колхоз, хоть и не колхозник нынче! С кровью от колхоза отрывался. Ну только нельзя мне больше там жить стало. Все делалось не по уставу. Указчиков много, а хозяина нет. Скажу тебе, до того я замучился, что собирался в Москву письмо писать. А потом подумал: «Ну чего я туда буду соваться? В правительстве люди сами с головой и без меня все знают. Еще посмеются, думаю, надо мной. Вот, дескать, умник тоже нашелся! А то и за ворот сгребут!» И опять думаю: «А может, не знают они, не видят сверху-то, что у нас тут делается, может, не доходит до них, думаю, недовольство народа, может, очки им втирают бюрократы? Ну только опять же думаю, не могут они не знать… Знают! А не знают ежели, обязаны знать и думать о нас…» Ладно ли говорю?
— Говори, говори…
— Ну-ка, возьми карандаш, Роман Иванович. Пиши.
Степан сказал на память, сколько в прошлом году получил колхоз хлеба, сколько сдал в госпоставки и за услуги МТС, сколько засыпал на семена и сколько после этого осталось колхозникам на трудодни.
— Посчитал? Вот и погляди сам теперь: половину урожая колхоз наш государству отдал. А колхознику сколько осталось? Триста граммов зерна на трудодень. Да ведь он еще и налог платит. Какой же интерес ему в колхозе работать?
— Что же ты хочешь сказать? — бросил на стол блокнот и карандаш Роман Иванович. — Государство обирает колхозы? Так?
— Да про это разве я говорю! — обиделся Степан. — Неужели не понимаю я, что не может государство с колхозов меньше брать. Ему народ кормить надо! А рассудить если, так и берет оно немного. Ведь кабы мы не шесть, а пятнадцать центнеров пшеницы с гектара получали, нам бы хлеба девать было некуда после расчета с государством. Ну только с Савелом Ивановичем не добиться такого урожая.
— Почему же?..
— Я тебе, Роман Иванович, так про него скажу. Сам по себе человек он честный. Не хочу на него зря грешить! Колхозного крошки не возьмет и другим не даст. За это хвалю. Да ведь вот беда с ним какая: никому не верит и никого не слушает! Командует один, а кто ему поперек скажет, тому житья от него не будет. И о колхозниках не думает. Ему бы только директиву поскорее выполнить и рапорт начальству дать, а там хоть трава не расти…
— По-твоему, что же — директивы не обязательно выполнять? — жестко усмехнулся Роман Иванович.
