Глянул на Алексея через плечо помутневшими от гнева глазами и так хлопнул дверью, что в лампе подпрыгнул огонь.

Тихо стало в доме у Зориных после ухода гостей. Мать молчком постелила Алексею в горнице постель, отец курил на голбце цигарку за цигаркой, низко свесив седую голову.

Даже под родительской крышей почувствовал себя Алексей чужим и бесприютным. Лежа в постели, слышал он, как отец с матерью говорили о чем-то вполголоса и осторожно ходили по избе, словно в доме был тяжело больной.

«Кто и что я теперь? — глядя в темноту широко открытыми глазами, отрешенно раздумывал Алексей. — Меня считают отступником, и нет мне места среди честных людей. Но где оно и как его найти? Был я художником до войны. А сейчас? Могу ли я с народом языком искусства говорить, ежели веры мне от людей нет? А коли нет места в жизни моему искусству, для чего же мне жить? Для сына, который даже не знает меня и который поэтому не принадлежит мне? Да и что я могу дать сыну, я — отступник и предатель в глазах его? А ведь люди непременно скажут ему об этом. Параша? Она потеряна для меня давно. У ней теперь своя семья, своя судьба. И люди мы с ней разные — по жизненным интересам, по развитию, по культуре. Зачем портить ей жизнь? Вот и остается мне, стало быть… Что же мне остается? Нет, даже в плену не помышлял я о смерти! Даже под дулом автомата верил я в жизнь, в своих товарищей, в свою Родину. Пусть я наказан ею несправедливо, но отойдет у ней сердце, может, и приголубит опять. Ведь сын же я ей!»

Зарывшись лицом в мокрую подушку, Алексей забылся понемногу, всхлипывая во сне. А когда проснулся, услышал тихий говор.

Мать спрашивала отца:

— Разбудить, может, Алешеньку? Второй час уж… обедать пора.

— Пускай спит, — возразил спокойный отцовский голос. — С обедом потерпим.

— Белье чистое у него есть ли? — обеспокоенно спрашивала Параша, и от голоса ее Алексей сразу поднялся с постели. Холщовая занавеска не закрывала весь проем двери в горницу. Алексею виден был край стола, накрытый, как в праздник, старинной белой скатертью. Он догадался, что Параша сама истопила для него баню. И вздрогнул вдруг от сиплого мальчишеского голоса:

— Мам, а если дядя Семен будет еще драться, я и сам ему тресну…

— Тише ты… — сердито и испуганно перебила его Парасковья. — Не суйся, куда тебя не просят. Он те треснет…

Алексей вскочил с постели и торопливо начал одеваться. Дрожащими руками застегивая пуговицы рубахи, шагнул из горницы в избу. Худенький мальчик в ушанке и рваном пальтишке стоял у печки. Возле ног его лежала сумка с книжками. На валенках еще не растаял снег.

Серые широко открытые глаза мальчика с густыми черными ресницами уставились на Алексея с удивлением, испугом и робкой радостью. Забыв все на свете, Алексей кинулся к мальчику, схватил его в охапку, поднял к своему лицу.

— Лешка! — уже не видя ничего сквозь слезы, закричал он. — А ты знаешь, что я папа твой?

Мальчик громко, как от тяжелой обиды, заревел и обнял отца за шею.

Алексей поцеловал его, поставив на пол, хлопнул по плечу.

— Ну-ка, пусть тронет еще тебя дядя Семен! Нас теперь двое, да мы ему теперь так треснем!

И взглянул прямо и властно на обезображенное синяками лицо Парасковьи.

— Не ходите домой! Увезу я вас отсюда.

Мальчик радостно вздохнул, снял шапку и стал расстегивать пальтишко.

— Дай-ка, я на печку его положу, пусть посохнет! — кинулась помогать внуку Соломонида.

Тимофей привстал встревоженно с лавки.

— Куда вам из родного дома ехать, Алексей?

Проклятый петух так и не дал Роману Ивановичу отоспаться как следует у лесника перед партийным собранием.

Накануне петух этот, обворожив двух кур, вывел их через щель в подворотне на улицу. И сам он, и обе дурочки, увязавшиеся за ним, поморозили себе гребни, так что хозяйке пришлось посадить всех троих в подпечек отогреваться. Но даже в темнице, жестоко простуженный, петух преданно нес свою службу: всю ночь оглушительно аплодировал крыльями и хрипло кричал. Под утро же, обретя голос, прямо осатанел совсем от усердия, без передышки закатываясь пением на полчаса. Не унимался он и во время передышек, упоенно и громко беседуя с подружками.

Какой уж тут сон!

Но, правду говоря, и без этого не поспалось бы утром Роману Ивановичу. Как на грех, сегодня хозяин затемно ушел на лыжах в лес проверять капканы, а без него в доме опасно было задерживаться. Раз от разу настойчивее начала донимать гостя своим вниманием сдобная тонкобровая лесникова жена.

Одно дело — вдову утешить, невелик грех для обоих, другое дело — Гранька… И в мыслях не хотел Роман Иванович обмануть доверие гостеприимного Степана Антоновича. Да ведь если такой бессовестной бабе, как Гранька, чего захочется, так и мертвый разохочется. Разве мало она, пока замуж не вышла, голов задурила в Степахине! И каких голов: седых, женатых, ответственных! А Роман Иванович вовсе не стар, да и холост был. К тому же совсем его истомила за время службы в райкоме холостая праведная жизнь.

Ночевать к леснику заезжал он по старой дружбе. Воевали они вместе в одной батарее, а когда Роман Иванович вернулся из госпиталя в Курьевку, Степан Антонович с матерью приютили его, бездомного, у себя.

Так и жил он у них, прилепившись к чужому семейному теплу, пока не выздоровел. И тут разошлись врозь дороги фронтовых друзей. Послали Романа Ивановича зоотехником в захудалый отдаленный колхоз; а Степу, всем на диво, очень скоро прибрала к рукам разбитная смазливая продавщица раймага Гранька Лютова. Говорили, будто бы от растраты спряталась за него. К тому времени умерла, на беду, Лукерья Сергеевна, Степина мать, и некому было оборонить от Граньки храброго батарейца. Потом узнал стороной Роман Иванович, что ушел Степан из колхоза в лесники. Худого, понятно, не было в этом ничего, кабы от людей не отгородился, а то, сказывают, по неделям в лесу пропадает, дичать прямо начал. Помня строгую и добрую Лукерью Сергеевну, привечавшую его как родного сына, и тревожась за дружка своего, навещал Роман Иванович Степана всякий раз, как случалось бывать по райкомовским делам в Курьевке.

…Лежа сейчас в широкой мягкой кровати, сияющей никелированными шарами, с доброй завистью оглядывал он хозяйскую горницу. Не худо бы пожить в таком уюте! Стены в ней оштукатурены и побелены, пол покрашен, на полу — цветной мягкий коврик, на окнах — тюлевые занавески, в одном углу, на маленьком столике — новый радиоприемник, в другом — шифоньер с зеркальными дверцами.

Справно жил работяга и хлопотун Степан Антонович! Было у него, видать, хозяйство не маленькое: все утро бренчала Гранька ведрами, бегала из дому во двор и со двора в дом, обихаживая скотину и птицу.

«Вставать надо!» — понужал себя Роман Иванович, не двигаясь, однако ж, и смятенно прислушиваясь к частому стуку хозяйских каблучков и своего сердца. Она, должно быть, управилась с хозяйством, раз сменила сапоги на туфли.

Ужаснувшись стыдного желания видеть Граньку около себя, сел быстро в постели, схватил со стула гимнастерку и брюки, но одеться не успел.

— Вставайте завтракать! — заглянула она без стука в горницу, блестя глазами, зубами и сережками. И опустила плотные ресницы, неторопливо закрывая дверь.

«Мало тебе мужа, блудня, с жиру бесишься!» — презирая себя, ругал ее Роман Иванович.

Злой и смущенный вышел из горницы на кухню умываться. Гранька живо подала ему кремовое шершавое полотенце и зачерпнула воды. Держа ковшик в правой руке, потрепала гостю левой спутанные волосы, ласково жалея его:

— Господи, тоска вам, поди, какая без любви?! И как это вы терпите только: такой видный из себя, симпатичный, а живете один…

Вода из ковша плескалась через край, на пол, мимо тазика, а Гранька стояла над гостем, ничего не замечая, и хохотала:

— Давно заговелись-то?

Ноздри ее маленького носика трепетно вздрагивали, голос звучал тихо, придушенно:

— Религию, значит, соблюдаете? Как бы вам, Роман Иванович, причастие не пропустить! Грех-то какой будет…