Когда явился Боев и молча прошел к столу, Роман Иванович взял слово.

— Очень правильные советы дали вам здесь специалисты, но как применить советы эти, если в колхозе нет кормов? Давайте, дорогие товарищи, вместе думать, где взять корм… Район дал колхозу концентратов, но мало.

И, глянув на Левушкина, подмигнул весело собранию.

— Сказывали тут мне, хорошую инициативу проявил у вас Василий Игнатьевич. Дал колхозу воз сена взаймы…

Молокоприемная дрогнула от хохота. Левушкин расстегнул ворот рубахи и, не поднимая глаза, принялся вытирать платком багровое лицо и шею.

А Роман Иванович горячо призвал:

— Эту инициативу, товарищи, надо поддержать! Сами поможем своему колхозу. Другого выхода у нас нет. Каждый может и сена дать, и картошки. Спасать надо скотину.

— Правильно, Роман Иванович! — закричали со всех сторон.

— Тогда мы на колхозном собрании так и поставим этот вопрос, а кто желает, может и не ждать собрания, везти корм прямо на ферму и сдавать по весу. Верно, Савел Иванович?

— Дело это незаконное! — строго предупредил Савел Иванович. — И я своего согласия на подобное нарушение не могу дать, пока не решит собрание…

— А скот морить — это законно? — закричала гневно худенькая доярка с острым носиком и светлыми кудряшками. — Пока собрания ждем, сдохнет еще не одна корова…

Савела Ивановича вперебой спрашивали:

— Долго ли над скотом будете измываться?

— Когда солому вовремя подвозить будут?

— Да неужто вил нигде купить нельзя? Работать стало нечем.

— А почему подменных доярок у нас нету? Без отдыха всю зиму работаем!

Смело глядя в глаза Боеву, Нина Клюева укорила его:

— Несправедливо поступаете, Савел Иванович! Дочку Левушкина на три дня в город отпустили, а она там две недели гуляет. Хоть бы предупредила нас, а то коровы ее без призора тут…

— Записывайте все требования, — вырвал из блокнота лист и подал его Боеву Роман Иванович. Сам же стал объяснять дояркам, сколько теперь по новому закону будут они получать дополнительной оплаты. Подсчитал даже вслух для примера Настасье Кузовлевой ее возможный заработок.

— Кабы так! — недоверчиво вздохнула остроносенькая доярка. — А то работаем, работаем и не знаем за что…

— Нам тут ничего не рассказывают… — пожаловалась от двери толстуха Анфиса Гущина.

Савел Иванович покосился на Левушкина.

— Поручено было Василию Игнатьевичу разъяснить вам решения сентябрьского Пленума…

— Да когда ему разъяснять, Савел Иванович! — жалостливо сказала Анфиса. — Он и так у нас переутомленный сильно…

Убитый смехом, Левушкин даже глаз не поднимал, ломая в руках огрызок карандаша.

От темна до темна работала все эти дни Парасковья. А сегодня и совсем припозднилась: спешила домой со страхом, помня пьяные укоры мужа: «За орденом все гонишься? Здесь его не схватишь, хоть надорвись! Савелке Боеву, тому любо, конечно, на таких дураках, как ты, ездить. Вы ему заработали один орден в войну, теперь он другой хочет себе повесить. Давай жми, жми… А дома у тебя скотина вон с голоду ревет, в избе ты грязь развела, парень твой ходит без призора, оборвался весь…»

Молча выслушивала Парасковья мужние укоры, все глубже тая обиду за свой труд. Знала — не поймет Семен обиды той, да и высказать ее не смела. Виноватой считала она себя перед ним за прошлую связь свою с Алексеем и благодарна была уж за одно то, что заботился он все-таки о пасынке. Приучал его к порядку, строжил, за плохое учение взыскивал. Хоть и обливалось кровью материнское сердце, когда поколачивал он спьяна мальчишку, да ведь больно своевольным рос Лешка, иной раз никаким словом его не проймешь!

Хозяином Семен рачительным был: железки ржавой на улицу не выбросит зря! Как приехал — и крышу починил, и печку сложил новую, и полы в сенях перестелил.

Не по одной бабьей жалости да старой памяти сошлась во второй раз с ним Парасковья. Думала вначале, что научился он в тюрьме да на фронте уму-разуму, пообтесался там, но обманулась. На словах только попроворнее стал Семен. Меньше и людей теперь дичился, а во всем другом не изменился нисколько. С полгода ходил по колхозу в героях, медалями звенел, а ни к какому делу колхозному душой так и не потянулся. Кое-как уговорила его пойти в МТС. Пристроился там учетчиком, да и эту работу как наказание отбывал.

Слушая его выговоры, в одном согласна была Парасковья: забросила она в последнее время семью и хозяйство, это верно. Глотая слезы, виновато и яростно принималась ночами наводить в доме порядок. Скребла и мыла полы; стирала и чинила белье, стряпала до свету завтрак и обед. Но ненадолго ее хватало везде успевать. Часто приходила домой усталая, не до хозяйства было. А сегодня до того наворочалась за день с мешками, что с трудом на крыльцо поднялась. Не слушались, дрожали ноги, ломило поясницу.

Семен был дома. Совершенно трезвый сидел поодаль стола, на диванчике, в сапогах и в шапке, в туго подпоясанной гимнастерке, с заткнутым под ремень пустым рукавом, словно собрался куда-то.

Встретил жену тяжелым взглядом. Остановилось у Парасковьи сердце от предчувствия какой-то беды.

— Замерзла поди? Садись пей чай! — с необычной заботой, грубовато сказал он. — Мы тут с Лешкой поели уж…

И подозревающе сощурил на Парасковью мутно-голубые глаза.

Все еще не избавившись от тревоги, Парасковья наскоро умылась, присела у стола, налила себе чаю.

— Закончили мы сегодня переборку! — робко похвастала она мужу и улыбнулась обрадованно. — Убережем теперь картошку…

Семен не ответил ей. Глядел на свои сапоги, думал о чем-то своем.

— С понедельника удобрение на участок будем возить… — неуверенно продолжала делиться с ним своей заботой Парасковья. — Нынче его побольше у нас будет. Выцарапал Савел Иванович в городе.

Семен опять промолчал и настороженно взглянул на жену сквозь желтые тяжелые кудри, свалившиеся на лоб.

На крылечке завизжал снег. Кто-то быстро вошел в сени, долго шарил рукой скобку.

Семен выпрямился сразу, одернул гимнастерку и уставился на дверь. Запыхавшись, вошла Настасья Кузовлева. Вошла и нерешительно остановилась у порога, увидев Семена. Не сразу нашлась, что сказать:

— За дрожжами я к тебе, Парасковья… Пироги хочу завтра спечь. Хватилась, а дрожжей и нет…

— Есть у меня! — взяла со стола чашку Парасковья.

Идя на кухню за ней, Настасья спросила шепотом:

— Али не слышала ничего, подружка?

— Не была я дома весь день… — тоже шепотом ответила Парасковья. — А что?

— Жив Алексей твой… из плена вернулся! — чуть слышно шепнула ей в ухо Настасья. И чуя, как вздрогнула и ухватилась за нее обеими руками Парасковья, закрыла ей рот ладонью, чтобы криком не выдала та себя. А сама вслух сказала спокойно и громко:

— Ну, вот спасибо тебе, выручила. Да и дрожжи какие хорошие!

Парасковья не слышала, как хлопнула за Настасьей дверь и прохрустел снег за окном, она все стояла не дыша, схватившись за сердце. И вдруг радость, огромная и неуемно-дикая, жарко полыхнула в ней. Уже ни о чем не думая, себя не помня, Парасковья схватила полушалок и кинулась вон. Но не успела сбежать с крыльца, как ударил ее в спину мужний окрик:

— Парасковья, ты куда?

Зная теперь, что мужу известно о приезде Алексея, она не остановилась, побежала по тропке еще быстрее.

Семен, тяжело топая, обогнал ее и загородил дорогу.

— Вернись домой!

— Сема, — умоляюще закричала горячим шепотом Парасковья, и месяц распался вдруг в глазах ее на сверкающие обломки, — пусти меня, Сема! Должна я увидеть его, отец ведь он Лешке…

Семен толкнул ее рукой в грудь.

— Иди, говорю, домой, сука!

Парасковья вздрогнула и выпрямилась.

— Ты что это мне сказал? — спросила она тихо и страшно, все приступая к нему и повышая голос: — Ты что сказал мне, подлец?

Пятясь под ненавидящим, гневным взглядом жены, Семен размахнулся и ударил ее по лицу.

— Еще добавить? Я и с Алешкой твоим разделаюсь! На фронте мы таких предателей расстреливали…