— Кабы послушался нас, мог бы. Говорили ведь мы ему: раз в колхозе рабочих рук не хватает, пусть колхозники на сеноуборке не за трудодни, а за сено работают, тогда у них интересу больше будет: по ночам косить станут, старухи и те на покос выйдут, травинки не оставят нескошенной. И картошку убирать советовали так же. Нет, не послушался, старый черт! Оставил колхоз без кормов. А откуда у нас бруцеллез взялся? Приняли в прошлом году переселенца из другой области. Привел он оттуда корову дойную. Я Левушкину тогда же сказала: «Василий Игнатьевич, проверить надо корову, не больна ли чем. Ведь в общем стаде гулять будет». — «Это я, говорит, без тебя знаю, не суйся не в свое дело». Выпили они с новоселом, да, видно, договорились не проверять корову, лишние хлопоты, дескать, только. Так и гуляла она все лето в стаде. Осенью корова эта скинула. Послед ее зарыли сразу. Узнали мы, Левушкин с хозяином опять пьют. А потом слышим, продал вскоре хозяин свою буренку. И взяло нас тут сомнение, не болела ли она бруцеллезом, раз абортировала. Пошла я к Савелу Ивановичу, сказала обо всем. Он мне и говорит: «Ежели ты, Настасья, доказать ничего не можешь, а нам установить сейчас тоже ничего нельзя, то и языком тебе зря трепать нечего». Заплакала я, да и ушла от него, как оплеванная. А коров на бруцеллез так и не проверяли. На авось понадеялись. А оно вот и пришло несчастье!

Вспоминая, что бывал он в Курьевке редко, да и то наскоком — руководителям «накачку» дать или факты свежие Додонову для доклада добыть, — Роман Иванович повинился перед Настасьей в досаде: «Не углядел я вовремя, что у вас тут в колхозе творится!»

И спросил, будто советуясь:

— А что если вам, Настасья Кузьминична, ферму на себя взять?

Настасья попятилась от него, широко открыв глаза. Наткнулась спиной на загородку.

— Спасибо, хоть вы мне верите, Роман Иванович, — всхлипнула она, вытирая на щеках незваные слезы, — да только не стану я ферму принимать. Подумают люди, за должность бьюсь. А мне должности не надо, я за колхоз бьюсь, за справедливость…

— Знаю! — перебил ее Роман Иванович. — Потому и пришел к вам…

Еще во время разговора с Настасьей заметил он в стороне девчонку в ребячьей ушанке. Пряталась вначале девчонка эта за корову, а сейчас осмелела и с любопытством разглядывала его из-за своего укрытия.

— Чья ты? — подошел к ней Роман Иванович. — Что-то я первый раз тебя здесь вижу.

— А вы к нам почаще ездите, тогда всех знать будете! — не растерялась девчонка, блеснув мелкими зубами.

— Это верно! — согласился Роман Иванович, угадав наконец ее по родительским чертам: острому подбородку, быстрым глазам и смешливости. — Неужели Клюева? Старшая или младшая?

— Младшая.

— Нина?! — удивился Роман Иванович. — Да когда же ты успела вырасти?

— Пришлось поспешить, товарищ Синицын.

— А школу окончила?

— Нет. Девять классов только.

— Жалко. Почему же учиться бросила?

— Мама у меня захворала, — потускнела сразу Нина, — вот и пришлось коров от нее принять.

Роман Иванович вспомнил сразу отца Нины — кудрявого, смешливого пастуха Сашку Клюева, который в шутку величал себя коровьим полковником. Погиб в войну веселый пастух, оставив жену с двумя маленькими девчонками. Как они одни войну пережили, как на ноги без отца поднялись, без расспросов догадался Роман Иванович по болезненно-бледному лицу и худобе девчонки.

— Трудно, поди, здесь?

— Привыкла. Вначале, верно, тяжело было. К вечеру не знаешь, куда руки девать, до того устанут. За день сколько воды перетаскаешь да корму перетрясешь. Встаешь до свету, а ложишься ночью. И подмены никакой нету.

— А вы бы у правления подмены себе требовали!

— Тут у нас, товарищ Синицын, — оглянулась Нина кругом, — слова лишнего не скажи, не то что требовать. Рот разинешь, а тебе трудодень спишут.

Ничего не ответил девчонке Роман Иванович, только брови в одну скобку свел да потемнел весь.

Пошел из коровника на свиноферму к Ефиму Кузину. Может, скажет он, что происходит в колхозе.

Ефим встретил гостя хмуро, настороженно. Ковыляя на протезе, повел показывать поросят. Хоть и отличалась свиноферма заметно чистотой и порядком, но и в ней было так душно и сыро, что свинарки обтирали мокрые стены тряпками. Еще в прошлом году советовал Роман Иванович поставить здесь вентиляционные трубы, но все осталось по-старому. Пожалел, конечно, Савел Иванович денег на их устройство.

— Я бы и сам трубы эти сделал, плотничать я умею, да тесу мне не дают, — досадовал Ефим.

В другое время проторчал бы Роман Иванович на свиноферме часа два, но сегодня заглянул только мельком в стайки, где «навалом» спали чистые, гладкие поросята, и пошел вон.

Снимая в дежурке резиновые сапоги, с жестким укором заглянул Ефиму в лицо.

— Как же это вы, коммунисты, колхоз довели до такого состояния?

Ефим отвернулся в сторону и виновато заморгал желтыми ресницами.

— А что мы сделать можем? — после тяжелого раздумья поднял он голову. — Чего не постановим — не слушает нас Боев. В райком на него писать? Вы и без нас знаете, что заменить его некем. Потому и отпадают у нас руки, у коммунистов.

Роман Иванович бросил в угол сапоги, встал.

— Так ли уж некем Боева заменить! А Кузовлев?

— Вот разве что Кузовлев! — оживился несколько Ефим.

Оба вышли на улицу, постояли, помолчали. Зная угрюмый характер Ефима, Роман Иванович и не ждал продолжения разговора. Собираясь уходить, сказал:

— Молодой у вас секретарь, слабоват. Помочь ему надо, Ефим Тихонович. Должен ты выступить завтра на партийном собрании и сказать обо всех ваших делах прямо и честно.

Ефим долго хлопал желтыми ресницами, почесал шею, отвернулся:

— Не буду я выступать.

— Почему?

— Хватит. Навыступался.

И спросил вяло:

— Надолго к нам?

— Пока порядка в колхозе не добьюсь!

— На полгода, значит? — горько пошутил Ефим.

Роман Иванович пошел прочь, сухо говоря:

— Ладно. Поговорю с другими, которые посмелее.

Уж открывая дверь в молокоприемную, увидел, что Ефим все еще стоит у ворот, глядя в землю и теребя круглые желтые усы.

…Доярки и телятницы собрались в тесной молокоприемной и шумно расселись, словно куры на насестах, — кто на подоконник, кто на печку, кто на высокие скамейки, кто на кирпичи, для чего-то сложенные у стены.

Левушкин сидел за столом недовольный и угрюмый. Склонив над тетрадкой шишковатую голову, что-то подсчитывал, то и дело покрикивая раздраженно на девчат. Кабы не было тут начальства, он запретил бы им, наверное, даже смеяться. Кончив подсчеты, встал.

— Будем начинать?

— Нет, — сказал Роман Иванович, — подождем Боева. Пусть и он требования животноводов послушает.

Но Савела Ивановича не было и не было.

— Хоть бы вышли, девчата, встретили его, он ведь и дорогу сюда забыл! — с ядовитой заботой сказала Настасья. — Не заблудился бы!

Все дружно засмеялись. Левушкин вынул карандаш из-за уха и сердито постучал им о стол.

— Чтобы не затягивать время, откроем совещание…

Вошли и столпились у порога подвозчики кормов и скотники. Сразу стало тесно и жарко.

Левушкин заглянул в свою тетрадку, постучал еще раз карандашом.

— Послушаем, что нам скажут приезжие товарищи из области, а также и другие из района.

Доярки внимательно выслушали советы и наставления Зобова, а во время бойкой речи районного ветеринара Девятова начали громко перешептываться:

— Какой симпатичный, девушки!

— С кудерьками…

— И носик такой аккуратный…

Левушкин покосился на них и грозно кашлянул.

— Мы должны сказать спасибо приезжим товарищам, — строго и подобострастно заговорил он, вставая, — за то, что они раскрыли нам наши причины и учат, как следовает поступать…

— Пить поменьше надо! — закричали враз изо всех углов.

Левушкин растерянно заложил карандаш за ухо и одернул рубаху.

— Прошу прекратить неуместные выкрики! — пригрозил он. — За срыв собрания, поимейте в виду, отвечать придется.