— Ужели ты, Кузьма Матвеич, — прищурился на него зелеными глазами Елизар, — до сей поры слову Советской власти не веришь?
— Как можно не верить! — усмехнулся в бороду Кузьма. — Уж я-то знаю, насколько оно крепкое…
— Раз так, чего же боишься?
Старик вскинул на Елизара покрасневшие глаза.
— Слову нашей Советской власти верю я, зятек. А вот мне будут ли верить?
Нагнув крутолобую голову, Елизар спросил:
— Где жить думаешь?
— В Степахино, зятек, уйду. Звал меня к себе Афонин Михаил…
— Живи у меня! — приказал Елизар. — Нечего по чужим людям таскаться. И места, и хлеба хватит у нас…
Настасья встрепенулась испуганно.
— В колхозе-то, Елизарушка, что скажут?! Бригадир ведь ты! Да и мне опять глаза колоть начнут.
И заплакала:
— Али мало я тут натерпелась?! Да и ты из-за меня тоже сам-то…
— В уме ли ты, Настя? — осек жену Елизар. — Это тебе не тридцатый год! И отец у тебя не кулак сейчас, а труженик Советской власти. Да рази ж можно к отцу так сейчас относиться?
Стукнул кулаком по столу.
— Ежели замечу, что отца обижать будешь, гляди у меня! Ты мой характер знаешь.
По бороде Кузьмы текли слезы.
— Эх, дочка, дочка! — тряс он лысой головой. — Ведь родная кровь ты мне…
Полез из-за стола, сшибая чашки и рюмки, бухнулся на колени перед Елизаром.
— Спасибо, зятек, что зла не помнишь, призрел старика…
4
Сдав Найду колхозному конюху, Роман Иванович пошел в правление. Со стыдом вспоминая свой вчерашний телефонный разговор с Боевым, он и представить себе не мог, с какими глазами явится сейчас к нему. Разве положено партийному руководителю кричать на людей, да еще угрожать при этом? Теперь вот попробуй упрекнуть Боева в грубости и администрировании! «А я, скажет, у райкома учусь!»
Хоть и не изменил Роман Иванович после разговора с Додоновым своего мнения, хоть и решил про себя твердо — освобождать Боева от руководства, а думал сейчас о Савеле Ивановиче с невольной жалостью: «Трудно старику будет сразу не у дела остаться и ненужность свою почувствовать. Коли освобождать, надо сразу же какую-то работу ему подыскивать. Заместителем поставить? Руки свяжет новому председателю. Бригадиром? Кто его знает, согласится ли. А и согласится — не будет от него в бригаде толку. Ни одно распоряжение нового руководителя без критики не примет из самолюбия. И как тут быть? Отмахнуться от старика? Что ни говори, полжизни ведь отдал колхозу! Да будь сейчас отец мой жив, как раз бы, может, на месте Савела Ивановича и оказался в том же самом положении. А разобраться ежели, один ли Боев во всех бедах колхоза виноват?»
Трудно было Роману Ивановичу поднимать руку на старика еще и по другой причине: влюбился он в его дочку без памяти. Да кабы уверен был, что и она его любит, а то…
Шел сейчас и думал со страхом: «Вдруг и глядеть на меня Маруся не станет от обиды за отца? Хоть и коммунистка она, положим, а кто ее знает? Не у всякого коммуниста любовь с партийным уставом уживается!»
Вконец измученный и расстроенный всеми этими мыслями, даже обозлился на нее:
«И надо же, черт побери, случиться такому! Будто кроме Курьевки нигде и баб хороших не водится, будто кроме Боевой Маруси, хоть в той же Курьевке, и невест больше нет?! Да раньше эту самую Маруську Боеву он, Ромка Синицын, и за девчонку не считал, внимания даже на этот чертополох не обращал никакого. Худая-прехудая была, рыжая, веснушчатая, черноногая, в синяках от драк и в царапинах вся. Мальчишек и тех обижала, до того отчаянная росла. Сколько раз, бывало, приходилось Ромке младших братишек своих от нее оборонять!»
Но лишь вспомнил приезд свой в Курьевку, после окончания техникума, и сразу сами собой распались от светлой улыбки сердито сжатые губы.
Как увидел он тогда Марусю, заробел перед ней сразу. Девятилетку она Степахинскую как раз окончила, готовилась в вуз поступать. И вовсе оказалась не рыжая, а золотая, и не худющая, а кругленькая, и не черная от загара и грязи, а белошеяя, белорукая, белоногая, словно и загар стеснялся приставать к ней. А как опалила при встрече глазами, будто огнем синим, не заметил Ромка на лице у ней ни одной веснушки. Осмелев немного, заговорил было о чем-то, — высмеяла с первых же слов; попробовал раз вечерком под локоток взять — так осадила, что еле опомнился. Но от встреч не отказывалась и разговоров не избегала. Не часто, правда, и встречались, немного и сказать успели друг другу, не успели и в чувствах своих разобраться, как началась война.
А когда вернулся Роман Иванович с фронта, не застал он в Курьевке Маруси. Учиться уехала в педагогический институт. И не думалось больше о ней. С глаз долой, говорят, из сердца вон. Знал только, что окончила она институт, где-то в районе работала не один год, замужем неудачно была, а потом прошел вдруг слух, что домой приехала и в Курьевской семилетке историю преподает.
Не искал Роман Иванович встреч с ней, да ведь только гора с горой не сходится: зашел он как-то по делу в Дом культуры, не зная, что там со всего района учителя съехались на совещание, и налетела там на него в коридоре, спеша к выходу, какая-то рыжая учителка в беличьей дошке и серой пуховой шапочке.
— Извините! — смутилась она, а как глянула в лицо Роману Ивановичу, густо загорелась румянцем. Хоть и узнал он сразу синие распахнутые настежь глаза, а растерялся тоже, не нашелся что сказать. И она ничего не сказала, мимо прошла.
Второй раз увиделись они в тот же день в столовой и опять случайно. В первые минуты говорили, как чужие. О прошлом и не поминали. Да, собственно, и поминать нечего было. А недели через две, встретившись на каком-то собрании, обрадовались друг другу, словно старые хорошие знакомые. Вечером погуляли даже, в кино сходили…
С тех пор и начала изнурять Романа Ивановича тоска по ней, с тех пор и схватил за сердце отчаянный страх, не уплыло бы от него это рыжее синеглазое счастье.
…Шел уже двенадцатый час дня, а в правлении почему-то все еще толпилось столько людей, что, пока Роман Иванович раздевался и приглядывался, его никто не заметил даже.
За столом председателя честно трудились в синем дыму оба ветеринара — большеголовый, с квадратными плечами, участковый ветеринар Епишкин и курносый, встрепанный Девятов, из района. Между ними сидел еще третий кто-то, пожилой, худощавый, с черными жидкими усиками. Роман Иванович с трудом признал в нем Зобова, старшего зоотехника из области, у которого учился когда-то и к которому до сих пор хранил почтительное уважение и доброе чувство. Жалея бывшего учителя, думал: «Старик ведь, больной, видать, а все еще по колхозам мотается, не сидится ему на месте!»
Все трое, должно быть, успели побывать на фермах и сейчас, по разговору судя, писали акт и обсуждали план блокады и уничтожения бруцеллеза.
Сам Боев, вытесненный приезжими из-за стола, сидел в сторонке, у окна. Толпясь около него, колхозники робко совали в руки ему какие-то бумажки; одни он сердито возвращал, другие подписывал, низко опуская на глаза рыжевато-седые брови. Время от времени утиный нос Савела Ивановича неприязненно поворачивался к приезжим, как бы говоря: «Плануйте там, плануйте, ваше дело — плановать! А я вот, ужо, погляжу, стоит ли из этих планов огород городить!»
Встретили Романа Ивановича не очень приветливо. Увидев его, Савел Иванович недобро сощурил глаза и поджал губы. Ни слова не сказав, подал с неохотой короткопалую руку. А Зобов начал вдруг журить своего бывшего ученика:
— Так, так, сударь, изменили, значит, профессии своей? А я-то думал, окончите институт после техникума, практиком большим станете, а то и ученым…
— Что делать, Петр Поликарпович! — несколько смущенно оправдывался перед ним Роман Иванович. — Не всем же учеными быть! Надо же кому-то и людей организовывать, воспитывать, на дело поднимать. Да ведь я тоже зоотехником года четыре после войны работал, в «Красном партизане»…
— Знаю, знаю, — перебил его Зобов, — за всеми вами слежу. И о том известно мне, что сбежали вы, сударь, оттуда на партийную работу как раз в то время, когда с животноводством в районе вашем особенно худо стало. Да-с!
