Войдя в избу, сразу почуяла, что отец с сыном поссорились. Вытянув тонкую шею и обиженно моргая глазами, Васютка сидел перед стаканом молока, как перед горьким лекарством. Елизар, не глядя на него, хмуро мял в руке папиросу.

— Чего не поладили? — снимая полушубок, начала допрашивать их с шутливой строгостью.

Сын громко шмыгнул носом и молча уставился в окно.

— Не ест ничего, стервец! — в отчаянии пожаловался жене Елизар. — Стоит на своем: «Не хочу молока!»

Скрывая усмешку, Настасья постращала:

— Я вот возьму сейчас веревку да как начну лупить обоих: одного за потачку, а другого за капризы! В школу давно пора!

Васютка осторожно одной рукой придвинул к себе молоко, а другой отщипнул от каравая крошку хлеба. Отец торопливо начал собирать и укладывать сыну учебники в сумку, сокрушенно ругаясь:

— И что за ребята пошли? Да нам, бывало, мать какой еды ни поставит на стол — всю как ветром сдует. А в класс загодя собирались.

Васютка допил молоко, оделся. Шапку нашел в углу, около порога, надел ее и открыл задом дверь в сени.

— Ты чего это сегодня, не в себе вроде? — глянул на жену Елизар.

— Ничего! — загремела та ухватами. — Надоело мне маяться в колхозе, провалитесь вы все пропадом. Другие вон, как ни погляжу, в город переезжают, а мой муж все равно что присох здесь…

Елизар терпеливо слушал жену, по опыту зная, что не добралась она еще до самого главного. Когда изобразила в лицах, как воевала с Левушкиным, засмеялся.

Но вдруг осекся: Настасья, кусая прыгающие губы, чтобы не зареветь в голос, глядела на мужа сквозь злые слезы остановившимися глазами… Заговорила сначала тихо, а потом все громче и громче:

— Скотину губят, а тебе смешно. Весь колхоз ко дну скоро пустите, прах вас побери! До чего дошли: пьянчужку-спекулянта фермой заведовать поставили. Вот уж где смешно! Ну, у Савела Ивановича против этого жулика язык присох, потому что Савел Иванович сам выпивает, а ты чего молчишь? Тебя в правление выбрали, а ты портками только там трясешь!

До крайности уязвленный, Елизар напрасно пытался остановить ее:

— Да погоди ты, чертова мельница…

Настасья не слушала его, горько сожалея:

— Ну как тут Андрея Ивановича не вспомнишь?! Вот уж кто за колхоз болел, вот уж кто настоящим коммунистом был! Он Левушкина этого давно бы под суд отдал. Да моя бы власть, я бы всех тут вас, руководителей хреновых, метлой поганой…

Елизар уже спокойно и зло осадил жену:

— То-то и оно, что бодливой корове бог рогов не дает. А Левушкина я в партию не принимал и исключать его не имею права, потому как я беспартийный, и тебе это известно.

— Беспартийный! — так и выскочила из кухни Настасья. — А почему же это Левушкин партийный, а ты ходишь беспартийный. Это разве правильно? Ну и пусть тогда жулик этот верхом на тебе ездит…

Кто-то робко постучал с улицы в окно. Сквозь оттаявший в стекле глазок Елизар увидел белую бороду и заячью ушанку.

— Иди вынеси хлеба нищему! — отходя от окна, приказал он жене. — Из Раменья, поди.

И выругался ожесточенно:

— Позор прямо! До войны такой колхоз там богатый был, а нынче… нищих развели.

— Скоро и вы нас по миру пустите! — усмехнулась безжалостно Настасья. — Не больно далеко ушли от раменских правленцев.

Бросила ухват в угол.

— Нету у меня хлеба для них. Нам он тоже несладко достался…

— Иди подай! — прикрикнул на жену Елизар. — Старик это. Чего с него спросишь!

Настасья молча отрезала ломоть хлеба и, как была в одной кофте, вышла, хлопнув дверью.

Около крыльца смиренно стоял высокий старик в черном пальто и новых валенках.

«Не больно беден, видать, получше нашего одежа-то!» — искоса глянула она на нищего и сунула в руки ему хлеб.

— На, дедко!

Старик растерянно принял хлеб, снял шапку и поклонился лысой головой.

— Спасибо тебе, дочка!

Оглянувшись, Настасья охнула и сбежала с крыльца.

— Тятенька! — с ужасом и радостью воскликнула она.

Старик неотрывно глядел на нее, пытаясь сказать что-то. Борода его тряслась. Обняв отца, Настасья упала на грудь ему и беззвучно зарыдала.

— Дома ли сам-то? — спросил он, держа в одной руке хлеб, а другой гладя голову дочери.

— Дома.

— Примет гостя, ай нет?

— Не знаю, тятенька… — растерянно зашептала Настасья, оглядываясь. — Не вышло бы худого чего! Кто его знает. Может, к тетке Анисье сперва зайти тебе?

Кузьма выпрямился, поправил за спиной мешок.

— Возьми-ка хлеб. Боишься, вижу, как бы отец жизнь тебе не попортил? В Степахино пойду я, дружок у меня там есть, звал к себе…

Настасья схватила отца за рукав, оправдываясь:

— И не увидит никто, заходи в избу.

Кузьма тяжело поднялся на крыльцо, долго обметал веником снег с валенок. Войдя в избу, остановился на пороге, как чужой.

Не говоря ни слова и взглядывая испуганно то на мужа, то на отца, Настасья прошла на середину избы.

— Откуда, дедко? — оторвался от газеты Елизар. — Садись погрейся.

Он избегал глядеть ему в лицо. Было стыдно и больно видеть нищего, будто сам виноват был в его беде.

— Не признаешь, зятек! — горько укорил его Кузьма, все еще стоя на пороге.

Елизар бросил газету, вскочил с лавки.

— Да ты ли это, Кузьма Матвеич?

— Я самый. Проведать вот зашел. Примешь гостя, ай нет?

Елизар шагнул навстречу ему, схватил в обе ладони холодную негнущуюся руку.

— Гостям я завсегда рад, Кузьма Матвеич. Раздевайся скорее!

Помог ему снять пальто и шарф, обнял за плечи, повел к столу.

— Проходи садись. А ты, Настя, ставь живее самовар да беги в магазин!

Стараясь не греметь посудой, Настасья напряженно вслушивалась в разговор мужа с отцом и взглядывала на них украдкой, смахивая слезы со щек.

Отец хоть и состарился, но время не согнуло его. Как прежде, сидел прямо, развернув костлявые плечи и выпятив широкую грудь.

— Вот она, жизнь какая, Елизар Никитич! — говорил он, горестно покачивая острым носом. — От родной дочери милостыню сейчас принял. Что в песне прежде певалося, то ныне со мною и сталося…

— Обозналась она просто… — смущенно и угрюмо оправдывался Елизар.

Оба сидели рядышком на диване и беседовали вполголоса, положив локти на колени и даже не глядя друг на друга, будто соседи давнишние покурить сошлись. И говорили оба не о том, о чем надо. Один безучастно выспрашивал, а другой нехотя рассказывал, что видел в дороге, какие проезжал города, почем на станциях продукты…

Настасья успела сходить в магазин и забежать попутно на ферму, а они все сидели на диване и все так же разговаривали, не глядя друг на друга.

— Когда приехал? — спрашивал тихонько Елизар.

— Сей ночи. Посидел до свету на станции, а утром к Афонину Мишке чемодан снес да сюда вот и наладился…

— Попутчиков до Курьевки не случилось разве?

— Правду сказать, не искал я…

Настасья поставила на стол сковороду с жареной свининой, нарезала хлеба, подала рюмки и присела в сторонке на лавку.

Она и жалела отца и боялась, что в колхозе будут хуже относиться теперь и к мужу, и к ней, оттого что приняли они бывшего кулака. С робостью глянув на мужа, сказала отцу сухо:

— Садись поешь.

Елизар пропустил тестя за стол вперед себя, разлил с клекотом вино в рюмки.

— Ну со свиданием, Кузьма Матвеич! Давненько не виделись мы с тобой.

— В аккурат двадцать годов! — поднял Кузьма ходуном ходившей рукой рюмку и, боясь расплескать вино, быстро сунул ее под усы. Ел он не торопясь, но споро. После второй рюмки усталые глаза его ожили, а тонкий нос накалился.

— Хотелось и старухе повидать вас, да померла третьего году. — Заговорил он окрепшим голосом. — Вроде писал я вам про нее…

— Получили мы письмо это, — налил по третьей рюмке Елизар, — и про сыновей ты писал тоже…

— Сыновья у меня при деле! — с гордостью принялся раздваивать Кузьма сивую бороду на обе стороны. — В войну за храбрость награждены были неодинова Советской властью. Сейчас на должностях оба. Петр, тот в партии состоит, директором мукомольного завода назначен. Фома — десятником в леспромхозе, еще до войны техникум окончил. Как уезжали из дома, звали оба с собой. Ну, я так рассудил: оно, хоть и вышло от власти прощение мне, а кто ж его знает, как дальше дело пойдет… Чтобы помехи сынам никакой по службе из-за нас не было, отказались мы со старухой ехать с ними. Да и дом оставлять жалко было. Он у меня, пожалуй, получше был твоего-то! А как померла старуха, ничего мне стало не надо, продал все, да и поехал сюда, благо запрету нет. Может, думаю, дадут мне довековать здесь на родной сторонке…