— Это конечно. Не мы, так дети будут строить. У тебя, Федор Александрович, дети-то есть?

— Дочушка одна. Четвертый год. Я ее и в глаза не видел. Без меня родилась.

Кузовлев глубоко вздохнул.

— У меня вот сына убили, — просто и спокойно сказал он, и Орешин понял, что солдат уже перешагнул это страшное несчастье.

Ветром отбросило палатку, закрывавшую вход в землянку. С передовой донесло яростный треск пулеметов.

— Зачем ты, Елизар Никитич, горе от людей таил? — участливо спросил Орешин. — Одному-то тяжело его носить.

— Моему горю никто не пособит. Хоть тут криком кричи.

Огонь в печке потух. Кузовлев встал, подул на угли. Дрова занялись вдруг яростным пламенем, освещая его большелобую голову.

— У меня, товарищ сержант, сердце сейчас окаменело. Ничего мне теперь не жалко: ни семьи, ни себя.

Задохнулся и со злобной решимостью добавил:

— Я немца не трогал и к нему не лез. А если он потревожил меня, захотел жизнь нашу изломать да на шею мне сесть, большой беды наделаю. Долго он ее не расхлебает!

Кузовлев умолк и лег, тяжело дыша.

Орешину показалось — не только в землянке, а и на передовой наступила вдруг грозная тишина.

Он был уверен, что успел только задремать, когда отчетливо услышал вдруг мерный мягкий стук. Сначала еле слышный, стук этот становился все явственнее, переходя в тяжелые удары…

Постоянное ощущение опасности и ответственности заставило сержанта даже во сне чутко прислушиваться: по мерзлой земле бежал к землянке часовой. Когда топот его разом смолк, а в землянку дунуло холодом, сержант уже вскочил на ноги.

— В ружье-е!

И первым выскочил на улицу. Гремя в темноте автоматами и касками, солдаты один за другим выскакивали из землянки. Рота уже строилась на узкой просеке в две шеренги.

— Второй взвод, ко мне! — услышал Орешин тонкий голос лейтенанта Суркова и кинулся туда.

Рота немо застыла плотной серой стеной. Чуть повернув голову вправо, Орешин оглядел свое отделение. Лица солдат словно таяли, расплываясь в темноте. Сержанту хорошо видно было только лицо стоящего рядом Кузовлева, деловитое и спокойное, как будто он собрался на работу — копать траншею или рубить дрова.

Очевидно, начиналось уже утро, потому что в одном месте небо чуть-чуть посерело. Сверху, не переставая, сеялась снежная пыль, она залепляла глаза, набивалась за ворот и в карманы, оседала белыми околышами на шапки.

— Смирно! — раздалась отрывистая негромкая команда.

В желтом полушубке и серой шапке командир роты неторопливо прошел перед строем, оглядывая солдат.

— Сейчас мы пойдем в бой, — негромко и твердо сказал он, останавливаясь. Сержанту видны были только его черные усы да белый воротник полушубка. Как всегда перед боем, Орешин почувствовал на какое-то мгновение щемящую тоску в сердце и холодок на спине. Но это ощущение тут же прошло, и он уже думал теперь только о том, чтобы не пропустить ни одного слова приказа:

— …по данным разведки, у немцев будет происходить на передовой смена батальона. Нам приказано воспользоваться этим и занять первую траншею. Требую, во имя Родины, от каждого из вас смелости и самоотверженности.

В настороженной тишине особенно четко и громко прозвучала команда:

— Нале-е-во! Шагом арш!

Рота рассыпалась цепью и пошла без шума вперед.

Очевидно, немцы заметили какое-то движение в мелком кустарнике перед траншеями. Большая красная ракета взвилась под облака и, вспыхнув там, начала медленно-медленно оседать кроваво-красным абажуром в зыбкую и розовую, как клюквенный кисель, снежную муть.

Солдаты припали к земле.

— Вперед! — тихонько скомандовал кто-то.

Когда до траншеи оставалось не больше семидесяти метров, немцы открыли пулеметный огонь.

Низко пригибаясь, падая, отползая в сторону и снова отрываясь от спасительной земли, Орешин первым добежал до траншеи и мешком свалился туда. Следом за ним упали еще двое. В утренних сумерках Орешин едва узнал своего командира взвода лейтенанта Суркова и Кузовлева.

Траншея была пуста: может быть, сменяющий батальон замешкался, а может, немцы сами отошли во вторую. Над головой беспрерывно повизгивали пули, иногда они попадали в бруствер, поднимая желтые облачка пыли.

Слышно было, как с шорохом скатываются на дно траншеи комки мерзлой земли.

Лейтенант молча потирал ушибленную при падении ногу.

— Наши, видать, залегли, товарищ лейтенант! — тихо сказал Орешин. — Он им подняться не дает. Что будем делать?

Все еще потирая ногу и морщась, лейтенант выругался с досадой:

— Ну, попали мы с вами, как куры во щи!

Все трое помолчали, озираясь.

— Посмотрите, сержант, что там за ящики?! — приказал лейтенант, неторопливо проверяя пистолет.

Кузовлев открыл крышку одного из ящиков.

— Гранаты! — радостным шепотом сообщил он и поднял одну за конец палки.

Сунув пистолет в кобуру, лейтенант подошел к нему.

— Ваш сектор обороны, Кузовлев, — левая сторона траншеи, мой — правая, а ваш, товарищ сержант, — центр. С немецкой гранатой умеете обращаться?

— Умею.

Стрельба то утихала, то продолжалась с новой яростью. Где-то впереди, совсем близко, начали рваться снаряды. Наши били по ходам сообщения между траншеями.

Все трое с трудом подтащили ящики с гранатами каждый на свою огневую позицию и, осторожно высунувшись из траншеи, молча и напряженно стали вглядываться в серые утренние сумерки.

И вдруг в промежутке между разрывами снарядов явственно донеслась до них чужая речь. Впереди замелькали зеленовато-серые фигуры немцев, перебегающих от куста к кусту.

Глянув на Орешина, лейтенант глухо сказал:

— Идут.

Кузовлев в это время хозяйственно осваивал свою огневую позицию: утоптал вокруг себя землю, расставил гранаты вдоль задней стенки траншеи, сделал наверху приступочек для автомата. Так же неторопливо он с угрюмым, каменным лицом положил автомат на приступочек и дал первую короткую очередь. Совсем близко закричал кто-то животным отчаянным криком.

Орешин, угадывая за темными кустами врага, тоже полоснул по ним длинной очередью.

— Стрелять одиночными! — сердито остановил его лейтенант.

Тогда Орешин терпеливо стал выжидать, когда немцы поднимались для перебежки, и бил их поодиночке.

Сколько это продолжалось? Может быть, час, может быть, два… Но автомат дал осечку. Орешин бросил его, не поняв сразу, что патроны кончились.

— Гранаты к бою! — скомандовал лейтенант.

В эту страшную минуту, когда немцы подходили уже на дистанцию броска гранаты, Орешин оглянулся на Кузовлева. Тот, не отрывая зло прищуренных глаз от врага, тянул руку к гранате.

И тогда Орешина охватило ледяное спокойствие, какое бывает от уверенности и бесстрашия перед неотвратимой смертельной опасностью.

Тонко и протяжно, как показалось Орешину, очень далеко где-то лейтенант закричал:

— Ого-о-онь!

Деловито и быстро Орешин хватал гранату одну за другой и бросал их вперед. Но стоило только умолкнуть разрывам, как немцы снова поднимались и бежали к траншее.

И снова Орешин быстро и спокойно, как на ученье, бросал гранаты. Он даже заметил, что первая граната не успевала упасть на землю, как он бросал уже другую, и слышал разрыв первой, когда наклонялся за третьей. Убивал ли он фашистов — не было времени смотреть, но вой и стоны после разрывов слышал.

Не видел он и лейтенанта с Кузовлевым, а только по беспрерывному грохоту справа и слева заключал, что те живы.

Отчаявшись, очевидно, взять траншею в лоб, фашисты решили действовать минометами: впереди слева послышался звон устанавливаемой минометной плиты…

Орешин протянул, не глядя, руку к ящику и нащупал его дно. Взглянул и обмер: оставалось всего три гранаты.

Это было так неожиданно, что он даже оглянулся кругом, думая, не взял ли их Кузовлев. Потом взглянул на лейтенанта.

Тот был на своем месте. Гранаты у него тоже кончались. Пять штук их стояло в ряд у стенки траншеи. Перевернутый кверху дном, валялся рядом пустой ящик.