Отставляя в сторону одну гранату, Орешин подумал: «Эту для себя. Живым не дамся!..»

Лейтенант повернул к нему серое от пыли, измученное лицо. Улыбка с трудом раздвинула его губы.

— Славно, сержант, повоевали!

То были его последние слова. Над головой зашуршала вдруг мина. Оба присели. Ахнул взрыв — и с жутким свистом во все стороны полетели осколки. Когда Орешин поднял голову и взглянул на лейтенанта, тот лежал на дне траншеи, и под ним расплывалось на буром песке большое вишневое пятно.

— Товарищ лейтенант! — Орешин схватил его под мышки, посадил спиной к стенке траншеи и поправил для чего-то ему шапку.

Лейтенант смотрел перед собой угасающими глазами, губы его шевелились, скрюченные пальцы скребли песок. Он маялся в смертной тоске. Подбежал с пакетом Кузовлев и молча стал расстегивать лейтенанту мокрую от крови шинель. Но тот вдруг повалился набок и, вытянувшись, замер. С лица его исчезло выражение тоски и боли, рот остался полуоткрытым, как у очень усталого и крепко заснувшего вдруг человека.

Минуту Орешин растерянно сидел около командира на корточках, глядя в его побелевшее и сразу заострившееся лицо.

Кузовлев снял шапку и вытер ею глаза.

Справа снова зашуршала мина и разорвалась где-то совсем близко. Комок сырой земли тяжело скатился сверху, прямо на плечо мертвого лейтенанта. Орешин стряхнул приставшую к погону землю, пожал вялую руку лейтенанта и быстро поднялся.

Тут же увидел, что Кузовлев, держась руками за стенку траншеи, медленно оседает вниз, ловя открытым ртом воздух и глядя вверх широко раскрытыми зелеными глазами.

Орешин охнул от страха и острой жалости, полоснувшей сердце. Дальше он уже смутно помнил, как собирал гранаты и как выскочил из траншеи.

Страшно ругаясь и матерясь, начал швырять их в каждый кустик впереди.

— Сволочь фашистская! — исступленно и ликующе кричал он, видя, как взлетают от взрывов вместе с черными кочками и прутьями зеленые шинельные клочья…

Бросив последнюю гранату, Орешин хотел прыгнуть в траншею, но его ударило по ноге, словно поленом. Он на боку скатился вниз и в это время услышал вдруг откуда-то сверху удивленно-радостный оклик:

— Товарищи, вы тута?! Живы, стало быть?

Подняв голову, Орешин увидел над бруствером серую шапку и черные усы. В траншею съехал на спине маленький остролицый солдатик в новых желтых ботинках и с автоматом.

Не помня себя от радости, Орешин заплакал, порываясь подняться. Сверху прыгали вниз свои и разбегались вправо и влево, волоча за собой пулеметы.

— Товарищи, дорогие! — все еще всхлипывая, приговаривал Орешин.

Кто-то закричал:

— Санитары, сюда. Раненые тут.

С полгода пролежал солдат Кузовлев в госпитале, думал — умрет. Но доктора сделали ему три операции и выходили его. К весне Кузовлев почувствовал себя совсем хорошо, а когда доктора сказали, что служить ему в армии больше не придется, затосковал вдруг и стал проситься домой. Его комиссовали раньше срока и отпустили по чистой.

Командира своего Федора Орешина Кузовлев после боя и ранения так и не встречал ни разу и ничего не слыхал о нем: увезли, видно, Орешина в другой госпиталь, а может быть, помер в дороге. Вспоминал его Кузовлев частенько, а как засобирался домой, не только про Орешина, а про всех на время забыл.

Двое суток ехал он в санитарном поезде, а на третьи сутки рано утром вылез из вагона на своей станции и тихонько побрел домой, благо, до деревни было недалеко, да и имущество солдатское плеч не оттягивало: постукивали в мешке котелок с ложкой да лежала пара белья.

Над полями вздымалось солнце, разгоняя туман.

Четыре года не видел Кузовлев такого мирного неба. Четыре года засыпал и пробуждался он под треск и грохот стрельбы да под гудение самолетов; четыре года глаза его видели только обгорелые развороченные дома, черные скелеты садов да обезображенную траншеями и снарядами землю!

И теперь шел он, восторженно всему дивясь: не пули цвинькают вверху, а с ликующей песней взлетают и падают над полем жаворонки; не снарядами взрыта, а ровно вспахана плугом и лежит вокруг теплая черная земля в немом ожидании; не танки, а тракторы спускаются навстречу с холма, и не вражеская пехота идет за ними редкой цепью, а разбежались задумчиво по большаку телеграфные и телефонные столбы.

Справа зачернел знакомый ельник, а слева столпились на лугу зеленокосые белоногие березки, из-за которых проглянули вдруг сизые крыши колхозных домов.

Все, все до боли памятно, дорого, мило! Сколько раз долгими ночами снилась ты, родимая сторонка! Увезут хоть за пять морей, хоть на край земли, а и туда унесешь ее в сердце своем, и оттуда увидишь твои горбатые поля, нескончаемые лесные гривы, каждый твой домик, каждую скворечню. Не с тебя ли, с маленькой деревушки, где родился и рос, начинается с детства чувство Родины, любовь ко всей своей стране с тысячами городов и сел!

Открыл солдат Кузовлев скрипучие ворота околицы и остановился. И сюда, видать, дошла война: палисадники где покосились, где упали, крыши изб ощерились старой дранкой, на мостике обвалились перила, у крылечка вылетела ступенька да так и валяется в канаве, колодец зияет без крыши черной ямой…

Мужиков нет — починить некому, а у баб руки не те, да и некогда им заниматься этим. Вон и на улице даже одни ребятишки да курицы. Нет, постой, кто-то у Зориных тюкает топором около дома. Не старик ли? Он и есть.

Не мог пройти Кузовлев мимо, хоть ноги так и несли его домой.

— Здорово, Тимофей Ильич!

Старик поднял голову, долго стоял, не говоря ни слова, потом бросил топор и пошел навстречу.

— Ты ли, Елизар?

— Я, дедко.

Ткнулся Тимофей белой бородой Кузовлеву в щеку, прослезился.

— Руки-то нету, что ли?

— Есть, да перебита. В лангете, вишь, лежит.

Отвернулся в сторону старик, опустил низко голову.

— Олешка вот у меня не вернется уж!

— Писали мне, дедко. Шибко я жалел его.

— И от Мишки письма давно нет, — вытер Тимофей глаза рукавом. — Поди, не жив тоже.

Вздохнули, замолчали оба.

— Мои-то как тут живут? — уважая чужое горе, спросил Кузовлев погодя.

Тимофей почесал грудь, не сразу ответил:

— Старики хоть и плохи шибко, да живы пока, а Настасья на скотном работает…

— Дома сейчас Настя-то?

— На ферме, поди.

Вот и отчий дом. Еще больше почернел и покосился он за эти годы. До самой крыши вытянулись молодые тополя, посаженные перед войной. Зашлось у солдата сердце, когда ступил он на родной порог.

Никто не ждал его дома. Высокий старик с лысой трясущейся головой встретил сына чужими глазами. Вытирая руки о фартук, вышла с кухни посмотреть на незнакомого человека мать, седая и полусогнутая. Кузовлев молча смотрел на ее жилистую шею и словно измятое глубокими морщинами лицо.

«Видно, и я переменился, раз отец с матерью не узнают!» — горько подумалось ему. Да и как было узнать им своего сына в усатом худом солдате, одетом в старую госпитальную шинель?!

Нет, ошибся солдат Кузовлев, думая, что окаменело в нем за эти годы сердце: все поплыло у него вдруг перед глазами, и мешок выпал из рук.

— Здравствуй… мама!

Простучали на крыльце ступеньки, взвизгнула сзади дверь. Не успел и оглянуться Кузовлев, как повис кто-то на нем с плачем, уткнувшись лицом в шинель. Только по крутым плечам да по дорогой родинке на шее и узнал жену: когда-то досиня черные волосы ее стали чужими, серыми от седины…

Рана у Федора Орешина оказалась легкой. Недели через три он явился из медсанбата в свою часть, прошел с ней до Кенигсберга и опять был ранен, на этот раз тяжело. С загипсованной ногой увезли его в глубокий тыл.

И случилось так, что попал он в госпиталь неподалеку от станции, до которой ехал домой Кузовлев.

Но не знал Орешин адреса Кузовлева, а помнил только область, откуда тот был родом. Потому и в голову ему не пришло разыскивать здесь своего боевого товарища.