— Куда ему столько? — возмущался он. — Теперь вот и мне три сотни отвалить надо. Хватило бы и двух.

— Крохобор! — язвил Михаил. — Свои деньги считать любишь, а чужие нет. Посчитал бы, сколько отец на нас тратит. По городским-то ценам обед отцовский стоит не меньше сотни. Вот и разложи на всех. Живем тут, как в санатории.

Василий надулся, поскреб в затылке, не сказал больше ничего.

Вот уж кто действительно изменился, так это Михаил! Он и раньше любил пофорсить, а теперь прямо щеголем стал: костюм на нем с иголочки, рубашки шелковые, туфли лаковые, галстуки один другого цветастее. Для форсу и очки носит в роговой оправе с простыми стеклами. И говорит по-ученому, иной раз такие слова ввертывает, что и сам их толком не понимает. Опять же для того, чтобы пыль в глаза пустить.

Но что хорошо в нем и чему я завидую — он всюду дома и всегда на людях, во все вмешивается самоуверенно и всем хочет помочь. Недели не прошло, как приехал, а уж и лекцию колхозникам прочел о международном положении, на которую собралось народу с пяти деревень; и двигатель нефтяной отремонтировал на току, и драмкружок успел сколотить, пьесу хочет поставить. Подумаешь, режиссер какой! Надул, между прочим, в уши учителке, что она от рождения актриса.

В окне появилась мокрая голова Василия.

— Сними, Алешка, самовар со стола! Сейчас дом поднимать буду…

Не успел я поставить самовар на пол и сесть снова за яичницу, как за окном качнулись и начали оседать избы, березы, скворечницы…

Мать, охнув, схватилась за дверной косяк. А Василий на улице уже возился с камнями. Подложил их, кряхтя, под углы и стал сбрасывать землю с настила. Дом скрипнул и тихо опустился на новый фундамент.

— Экой мужик хозяйственный! — радовалась мать, глядя на Василия в окно.

Ворвался в избу с улицы Михаил, на ходу снимая шляпу и пиджак. Уже сидя на лавке в одних трусиках, заторопил мать:

— Давай мне, Соломонида Дормидонтовна, штаны какие-нибудь похуже и сапоги…

— Зачем тебе, блажной?

— Разве не слышишь, в доску бьют? Всем колхозом плотину сейчас будем делать.

Влез в старые отцовские штаны, обул сапоги с загнувшимися носами.

Потом схватил меня за плечо.

— Пошли, Алешка! Покажись хоть народу-то, а то сидишь третий день за печкой, как старый кот.

Мать и меня обрядила в какое-то отцовское старье.

— Оре вуар, маман! — помахал ей рукой Михаил.

Следом за ним и я вышел на крыльцо. Василий, бросив работу, насмешливо оглядел нас.

— Куда собралась, интеллигенция?

— Плотину строить, — шагнул к нему с крыльца Михаил. — А ты чего тут ковыряешься?

— Ручки замараете! — не унимался Василий. — Надели бы перчатки, а то вот варежки могу дать…

— Ты мне лучше орудие труда отдай! — потянулся Михаил к лопате.

Как и раньше, они не переставали ссориться и шутя и всерьез.

— Погоди, погоди! — ухватился за ручку лопаты Василий. — Она мне сегодня нужна. Я вот с домом управлюсь да пойду яблони в саду окапывать.

— Подумаешь, важность какая! — ловко отбирая у брата лопату, сказал Михаил. — Ты этой лопатой индивидуальное хозяйство укрепляешь, а она мне для общественного дела нужна.

Василий растерянно умолк и, плюнув с досады, стал закуривать. И пока разминал папиросу, надумал, что ответить:

— Раз ты считаешь, что отцу помогать зазорно… — начал было он, как Михаил перебил его:

— Сначала колхозу, а потом ему.

— Много ты ему помог! — озлился Василий. — Дом поднять и то ума не хватает. Инженер липовый! Учат вас, дураков, на нашу шею. Про рычаги какие-то мне третьего дни говорил… А я вон взял два бревна да и вывесил…

— Вывесил! — передразнил его Михаил. — Тут и дела-то на два часа, а ты второй день возишься. Бревна-то подлинней выбрать надо было, тогда не пришлось бы полдня землю кидать. Чем длиннее плечо у рычага, тем усилия меньше требуется в точке приложения силы. Это любой школьник знает! А еще на курсы ходишь!

Подавив брата ученостью, Михаил сунул мне в руки отвоеванную лопату.

— Валяйте! — обиженно махнул вслед нам рукой Василий. — Мы хоть и темные, а проживем не хуже вас…

«А вдруг Параша там? — думал я, шагая неуверенно за Михаилом. — Как-то мы с ней встретимся?»

Еще издали услышали мы людской говор и смех, а когда подошли ближе к ручью, увидели там всю деревню. Мужчины с топорами и пилами сидели на берегу и курили, а женщины с лопатами пестрым хороводом толпились внизу, у самого ручья.

Нас встретили добрыми шутками и смехом:

— Ой, бабоньки, помощники-то какие идут к нам!

— Михаил Тимофеевич, пишись в бабью бригаду!

— Алеша, иди и ты к нам.

— Нет, мы его бабам не отдадим, он холостой…

— Верно, девки, женим его в Курьевке, нечего ему в городе невест искать.

Рассыпая на ходу соленые шутки, Михаил спустился с берега и тут же исчез в толпе. Я потоптался на берегу, подошел к колхозникам и, смущаясь общего внимания, негромко поздоровался.

Мне дружно ответили и, расступившись, пропустили в середину.

Кто-то душевно сказал сзади:

— Вот хоть и ученый, а не сторонится народа-то. Помогать, гляди-ко, пришел! Оно, конечно, раз из нашего брата…

Другой ответил ему:

— Разные тоже бывают и из нашего брата. Иной попадет из грязи в князи, так до его носа-то и кочергой не достанешь.

— У Зориных ребята простые. Хошь и Михаила взять, к примеру. Инженер, высшую науку прошел, а завсегда с мужиками.

— А что инженер? — резонно возразил тонкий голос. — На художника-то еще потруднее выучиться…

Я с волнением вглядывался в знакомые с детства, но сильно постаревшие, бородатые лица. Молодых же совсем не узнавал, а только угадывал по сходству с их родителями, чьи они. Меня стали спрашивать про Москву, про метро, про стереокино, кто-то полюбопытствовал, долго ли я учился и могу ли нарисовать человека, чтобы как живой был.

Андрей Иванович вежливо молчал, приглядываясь ко мне. Я сразу угадал его по тому уважению, с каким люди обращались к нему, и по спокойному, вдумчивому взгляду рыжих глаз. Усы и волосы его, подстриженные по-городскому, тоже указывали, что хозяин их часто навещал районный центр, где была, наверное, единственная на весь район парикмахерская.

Подошел Роман с большой лопатой на плече и рассмешил всех, громко и весело сказав:

— Привет стахановцам «Курьевстроя»!

Савел Боев, сидевший рядом с Андреем Ивановичем, заворчал вдруг:

— Давно бы плотину эту надо было сделать. Портки пополоскать негде, за версту с бельем бабы ходят на канаву. Да и огороды поливать нечем. Покойный Иван Михайлович, бывало, еще при единоличности заботу об этом имел, уговорил-таки мужиков запруду устроить. Конечно, разрыли ее тогда кулаки, потому как им для своей мельницы воды не хватало. Вот они, бревна-то от старой запруды, и сейчас еще торчат… Так ведь с того времени, братцы, сколько годов прошло, а мы только сегодня за ум хватились. Сами о себе подумать не хотим…

— Верно, Савел Иванович, — поддержал его, отдувая светлые усы, Ефим Кузин. — Кабы наше правление заботу имело, давно бы с плотиной были. Сейчас не старое время, уговаривать нас не надо. Только в чугунную доску брякни, — все явятся.

Сразу нахмурясь, Андрей Иванович надвинул кепку на глаза, встал.

— Давайте, товарищи, начинать! Где у нас начальник строительства?

Несколько голосов закричало сразу:

— Михаил Тимофеич.

Прибежал Михаил, развертывая на ходу чертеж.

— Бригадир плотников, ко мне!

Ефим Кузин, только что собравшийся курить, торопливо заложил за ухо цигарку и протолкался к нему.

— Тут я, товарищ начальник.

— Гляди сюда, на чертеж. Длина сруба — сорок метров, высота — два метра, ширина плотины — полтора, затворы двойные…

— Понимаю. А широк ли будет лоток?

— Один метр.

— Узковат, Михаил Тимофеич. В половодье через верх вода пойдет.

— Подумаешь, Днепр! — хохотал Михаил. — Ну, делай полтора, на всякий случай.

Савела Ивановича он назначил руководителем земляных работ.