Раз в сумерки полем овсяным шел он, Яков, из леса домой. Безлюдье кругом было и благодать господня. Но горело у него сердце от обид и горестей.
В тот час повстречался ему Синицын. От деревни по дороге идет. В чистой белой рубахе, после баньки, видно, к судьбе уготовился. Руки за спину заложил, на хлеб колхозный, без благословения сеянный, любуется.
Как прошел мимо, даже не поглядев в гордыне на Якова и не сказав ни слова, вынул он, Яков, с молитвой на устах топорик из-за кушака и тем топориком слугу дьявола ударил в затылок.
Не только оглянуться, а и подумать не успел ворог ничего. Легкую смерть ему господь ниспослал. Но как увидел он, Яков, мертвое тело в черной крови на песке, нагнал господь на него страх. Не лишил, однако же, милостивец, разума, а внушил сначала топорик в канавку под мостик упрятать. И опять же его, Якова, вразумил обежать поле кругом и войти в деревню с другого конца, чтобы к трупу подойти и восплакать слезно над ним вместе с народом. Тем и спас от подозрения людского. Как ни крутили потом его, Якова, в тюрьме, а ничего доказать не могли. Безмерна бывает мудрость господня в борьбе со слугами антихриста!..»
3
На перроне толкались в ожидании поезда мужики с пилами. Собрались, видно, от колхоза на лесозаготовки. Яков угрюмо глядел на них из окна, завидуя, что им можно ехать куда вздумается, а вот он сидит здесь, за решеткой, и не знает, далеко ли его везут и зачем.
Мужики поработают до весны в лесу и вернутся к своим женам, с теплом начнут пахать и сеять, потом уедут на пожни, а тут и рожь подоспеет, да так до самого успенья и оглянуться некогда будет.
А вот ему, Якову, доведется ли теперь ходить за своим плугом по своей земле, косить свое сено и убирать свой хлеб?!
К успенью опустеют поля, а хлеб будет весь в закромах. Надев новые рубахи и пиджаки, мужики пойдут друг к дружке в гости пить пиво, похватают во хмелю друг дружку за бороды, пошумят, а к вечеру, помирившись, начнут бродить в обнимку по улице с песнями, пока бабы не растащат всех по домам.
А ему, Якову, доведется ли теперь пить свое пиво, принимать гостей и ходить в гости? Нет у него теперь ни семьи, ни родни, ни дома!
Высокий мужик в рваной заячьей шапке и новых чунях, с черным чайником в руке перешел линию и остановился неподалеку, напротив вагона. За кушаком у мужика торчал топор, а под мышкой держал он пилу, обмотанную тряпицей. Выплеснув из чайника остатки кипятку, мужик снял котомку и стал убирать в нее чайник.
Яков обрадованно вздрогнул, узнав Ефима Кузина. Был Ефимка смирный и работящий мужик, угрюмый и молчаливый, за что и прозвали его в Курьевке Глиной. Дома он бывал мало, ходил все больше по людям то печи класть, то тес пилить, то канавы копать. Да и что без лошади мужику дома делать! Землю Ефимке пахали за отработку кое-как, жал и молотил он не вовремя, потому и не выходил из лаптей, а семья сидела без хлеба. Давал ему Яков каждую весну либо ржи, либо картошки мешок за отработку, не отказывал. Жалел. Должен помнить он его, Якова, доброту.
Дождавшись, когда Ефимка собрался идти, Яков повис на железных прутьях и тихо окликнул его:
— Ефим Кондратьич!
Тот поднял голову и сразу увидел и узнал Якова. Хлопая ресницами, чужим голосом отозвался глухо:
— Здорово, сосед!
И оглянулся по сторонам.
— Скажи там землякам-то, что далеко еду, — быстро заговорил Яков. — Не увидимся, может. Дом-то у меня целый?
— Чего ему деется! — хмуро ответил Ефимка. — Как есть, стоит заколоченный.
За окном, покачиваясь, проплыл острый конец штыка.
— Проходи. Нельзя разговаривать!
— Да мне что ж… — равнодушно ответил конвойному Ефимка, надевая варежки и не глядя на Якова.
— До свиданьица.
— Скажи там, Ефим Кондратьич, еще землякам-то, — горячо и торопливо заговорил опять Яков, — пропал, мол, Яков из-за людской злобы да зависти понапрасну. Бог им судья. Я ли добра им не делал!
Ефимка вытер усы варежкой и горько усмехнулся.
— А жеребеночка-то моего помнишь, Яков Матвеич? За четыре меры картошки отнял ты его у меня. Я у тебя в ногах тогда валялся, просил: повремени, соседко! У кого отымаешь?! А ты? Сейчас бы лошадь добрая была у меня.
— Что уж старое вспоминать! — заплакал вдруг Яков. — Еду, вот, незнамо куда…
Ефимка глухо кашлянул.
— Куда правишь, туда и едешь.
И впервые взглянул прямо и жестко Якову в глаза.
— По справедливости сказать, Яков Матвеич: худая трава — с поля вон!
— Эвон ты как! — жалостно укорил его Яков. — А какой праведный да смиренный мужик был раньше! Ожесточили тебя злые люди.
— А ты меня тогда как? — взвыл от обиды Ефимка.
— Родимый, в беде друг дружку жалеть надо, — опять горячо и тихо заговорил Яков. — А мы не жалеем. Из-за этого пропадаем все.
Помолчали оба. Ефимка вытер глаза, полез за кисетом и стал закуривать, угрюмо глядя в сторону.
— Кому сказал — проходи! — сурово приказал вернувшийся конвоир.
Ефимка поправил котомку и надел варежки.
— До свиданьица.
Яков не ответил ему и сухими глазами долго глядел на далекую, занесенную снегом до крыш Курьевку, где прошла, как тревожный сон, вся его хищная жизнь.
Воспоминания вызывали в нем то злую тоску и безысходное отчаяние, то тяжелую ненависть, от которой поднимался изнутри нестерпимый жар и остро щемило сердце, словно зрел на нем большой нарыв.
Со вздохом отойдя от окна, он услышал вдруг над самым ухом насмешливо-сочувственный голос:
— Ликвидировали, значит?
Все еще слепой от яркого света улицы, Яков поднял голову и увидел прямо перед собой чье-то мутно-розовое квадратное лицо. Догадался, что это, должно быть, сосед по полке, спавший всю дорогу.
Прикидываясь дурачком, спросил его кротко:
— Это вы насчет чего?
Сосед сверкнул белым серпом зубов, любопытно разглядывая Якова разноцветными глазами.
— Ликвидировали, мол, как класс? Теперь, стало быть, перевоспитываться едете?
Залезая на полку, Яков проворчал:
— Зубы скалить тут нечего.
И услышал непонятные, должно быть, оскорбительные слова:
— Экспроприированный экспроприатор, значит?!
Сказав это, сосед обидно-весело спросил Якова:
— Так своими ручками и отдал все им? Хо-хо-хо!
Чувствуя на себе гнетущий, насмешливый взгляд, Яков со стоном привстал и зашипел яростно:
— Замолчишь ли ты, нечистый дух, чтоб те провалиться на сем месте!
Чем-то довольный, сосед приподнялся на локте.
— Вижу. Характер у тебя есть. Приятно потолковать с таким человеком.
— Нам с тобой толковать не о чем! — огрызнулся Яков, укладываясь на живот.
Сосед тоже повернулся на живот и, щуря на Якова один каре-зеленый глаз, сказал упрямо:
— Нет, нам с тобой есть о чем поговорить, Яков… Матвеич, кажется? Нечасто мы с тобой видимся. Как же можно упустить такой случай.
Яков не мог понять, шутят или смеются над ним. Недоверчиво глядя на сухие белые руки соседа, на его черный галстук со сверкающей булавкой и лохматые серые волосы, он отодвинулся подальше в угол, опасливо думая: «Кто его знает, по виду-то вроде инженер или агроном, а окажется вдруг жуликом!»
— Я не сатана и провалиться, Яков Матвеич, на сем месте, к сожалению, не могу, — весело говорил сосед. — Зовут же меня, если угодно, Шорин Алексей Дмитриевич. А к вам я особый интерес имею…
И тут начался между ними удивительный для Якова Бесова разговор, который и направил его бесповоротно по гибельной стежке.
4
— В колхозе-то был? — уже деловито и требовательно спросил Шорин.
— Не пущают туда нашего брата…
— А пустили — пошел бы?
— Пойдешь, коли петлю на шею накидывают.
Криво усмехаясь, Шорин приподнялся на локте.
— Не хочешь, стало быть, добровольно в социализм врастать?
— Куда это?
— В колхоз, говорю, не желаешь врастать по своей охоте?
— Провались он пропадом!
— Ну, а мужики, те как?
