И совсем лишился покоя, когда в колхоз вернулось пять семей.

Зашел раз в кузницу, по делу будто бы, а самому страсть узнать хотелось, как чинят колхозники плуги да бороны к пашне. Поглядел, похвалил про себя Степашку Рогова: на совесть отковал тот новые лемехи и отрезы для плугов.

Побывал и на конном дворе Тимофей. Вроде бы покурить к артельному конюху Егорушке Кузину зашел, а самому так и не терпелось на лошадей взглянуть, справны ли.

«Нашли кому коней доверять! — ругался он про себя, слушая сердито болтовню Егорушки. — Ленивее-то мужика не было во всей деревне!»

Но заглянул в стойки и подивился: лошади входили в тело. Правда, почищены были плохо.

А Егорушка, сморщив маленькое большеносое личико, жаловался с обидой и гордостью:

— У нас, Тимофей Ильич, насчет порядка шибко строго. Андрей Иванович до лошадей большую любовь имеет и требует правильного обихода. И кормлю, и пою их по часам. Овес даю по весу, как в аптеке. Вон и безмен висит на стене. Упаси бог, ежели какое упущение сделаешь! Онамедь жеребец, прах его побери, ногу увязил в загородке, между жердей, да мало не сломал. И случись тут на грех Синицын с Трубниковым. Синицын, тот сейчас же ко мне: «Для чего же ты, — говорит, — поставлен тут, сморчок, а? Почему ты загодя не поправил загородку в стойле?» Да за вилы! Убил бы меня, истинный Христос, кабы не Андрей Иванович! Спасибо тому, добрая душа, заступился за меня.

Понравилось и это Тимофею. Глядя, как ползет нехотя но красному носу Егорушки мутная слеза, думал: «Тебя, дурака, не учить — так ты всех коней загубишь».

На скотный двор не в час попал Тимофей. Только зашел в ворота, а навстречу — Трубников с Кузовлевым. Хотел уж вернуться поживее, да увидел его Трубников.

— Здорово, Тимофей Ильич! Хозяйством нашим интересуешься? Милости просим.

Глаза рыжие на Тимофея уставил, усы в кольца закручивает, смеется не обидно:

— К нам-то скоро ли надумаешь? Несговорчив уж ты больно, как девица! Придется, видно, к тебе сватов посылать!

Присели все трое на бревнышко, у нового колодца. Елизар спросил:

— Когда пахать-то ладишься, дядя Тимофей?

— Недельки через две…

— Что поздно так? Мы послезавтра зачинать думаем.

Крякнул Тимофей, насупился сразу.

— Кабы не отняли вы у меня полоску на бугре, Елизар Никитич, выехал бы и я денька через три-четыре. А вы меня загнали ноне в самую что ни на есть низину. И посейчас вода там на полосе стоит…

У Елизара почужел голос:

— Землю, Тимофей Ильич, не отнимали мы у тебя, а по закону взяли. Сам знаешь, Советская власть колхозам самолучшую землю дает.

Тимофей с насмешливой покорностью согласился.

— Верно. По закону отняли!

Уже вскинув сердито голову, чтобы ответить ему, Кузовлев настороженно вытянул вдруг шею, прислушиваясь к спору доярок во дворе.

— Хоть бы ты, Марья, соломки под ноги коровам-то кинула! — упрекала одна другую. — А то и глядеть-то жалко на них, все грязью обросли.

— За своими-то лучше глядела бы! — как опаленная, заверещала вдруг Марья. — Приняли тебя в колхоз опять, так выслуживаешься теперь. Больше всех тебе надо, что ли? Навязалась на нашу голову! Как была ты кулацкой породы, такая и осталась…

— Ах ты, подлюка! — зло удивилась та. — Я хоть и кулацкой породы, а коров колхозных не допущу до такой страмоты. Ужо я тебя, шалавая, устыжу при всем собрании, дождешься ты у меня!

Счастливо улыбаясь, Кузовлев повернул сияющее лицо к Трубникову и качнул головой в сторону двора:

— Чуешь? Баба моя. За колхоз ругается!

Но тут обе доярки принялись уже честить друг у друга мужей, бесстыдно добираясь до таких подробностей, что у Кузовлева сначала докрасна накалились уши, а потом и все лицо заполыхало густым румянцем. Обеспокоенно вставая, он заторопил Трубникова:

— Пойдем в поле, Андрей Иванович, еще раз поглядим, какое место пахать-то будем послезавтра.

Мигая Тимофею рыжим глазом, Трубников продолжал сидеть, намереваясь закуривать еще раз и с безжалостным равнодушием говоря:

— Успеем. За два-то дня много еще земли подсохнет…

Тимофей не выдержал, поднялся, закрывая смеющийся рот.

— А при чем тут Андрей-то Иванович! — отчетливо донесся Настин голос. — Он мне ни сват, ни брат.

— Знаем, голубушка! — на весь двор закричала Марья. — Не зря ты перед ним хвостом крутишь. Да и он не мерин небось!

Трубников так и подскочил на месте, дико озираясь и стыдясь поднять на Кузовлева глаза. По худому лицу его пошли бело-розовые пятна.

Тоже не глядя на Трубникова, Елизар с сердцем плюнул под ноги себе и начал вдруг заикаться.

— Го-говорил я те-тебе.

Жалея обоих, Тимофей махнул рукой и заспешил к дому.

«Пойдет ведь у них дело-то, пожалуй! — неотвязно думал он. — Городской-то, по слухам, правильный мужик. Зря никого не обижает. Умеет народом руководствовать. И Синицына, сказывают, частенько осаживает, не дает ему много воли-то».

За чаем сидел хмурый, не глядя на жену и без толку передвигая на столе то соль, то хлеб, то сковородку с жареной картошкой.

Сухонькая востроглазая Соломонида, положив одну руку на живот, а другою подперев щеку, испытующе уставилась на мужа. Еще только на порог он ступил, а уж почуяла она сразу: задумал что-то старик, оттого и серчает.

Но виду не подала ему и выпытывать у него ничего не стала. Не любил Тимофей Ильич о важных делах загодя с бабой говорить. Пока не решит все сам, лучше к нему и не подступайся. А и решит, так не сразу скажет, боится, как бы с толку его баба не сбила.

Да знала Соломонида, что не больно хитер муж-то у ней. И не заметит, как жена у него по одному словечку все вытянет. Тимофей только диву давался, бывало, до чего баба ему попалась умная: про то знает даже, о чем он и подумать еще не успел.

Отодвигая пустую сковородку, начал осторожно, издалека:

— Поди стосковалась, Соломонида, о ребятах-то! Который уж месяц писем, стервецы, не пишут. Опять же и о внучонке ничего не известно, как он там, здоров ли…

Не успела подумать Соломонида, к чему ведет муж эту речь, как прошел мимо окон тихонечко, крадучись будто, Яков Бесов.

«И чего ему, псу корявому, нужно от меня» — встревожился Тимофей, завозившись на лавке. Знал он, что шагу зря не ступит Яков Матвеич.

Скрипнули половицы в сенях, жалобно пропела несмазанная дверь. Яков как вошел, так и остановился смиренно у порога, подняв круглые сычиные брови и овечьи глаза на икону. Истово закрестился, низко кланяясь.

— Хлеб да соль, хозяева.

— Проходи, гостем будешь.

Усаживаясь, Яков цокнул языком, понурился.

— Не больно рады ноне таким гостям. Я уж и то поменьше на люди-то выходить стараюсь. Иной раз и побеседовал бы с человеком, да боюсь, оговорят его: «С кулаком, дескать, дружбу водит». И к тебе вот задами сейчас шел, чтобы не увидел кто, храни бог.

Заморгал часто глазами и, смахнув с тонкого носа слезу, взвыл пронзительно:

— Вот до чего дожил, Тимофей Ильич! Людей сторонюсь, как собака бездомная. Кто хошь ногой пнуть может.

Утонули сразу в острой жалости все обиды Тимофея на своего бывшего хозяина: забыл сейчас и тяжкую свою работу на кожевенном заводе у Бесовых до революции и про то забыл, как обсчитал и выгнал его Яков хворого, и как после ссоры с хозяином попал он, Тимофей, на месяц в тюрьму.

Дергая в смущении бороду, сказал участливо:

— Подвигайся, Яков Матвеич, хоть чашку чаю выпьешь.

— В горло ничего не идет, благодетель мой, — печально отмахнулся Яков.

Соломонида молча и жалостно глядела на рваный холщовый пиджак Якова и на худые опорки на его ногах.

Увидев на лавке газеты, Яков взял одну, повертел задумчиво в руках, усмехнулся.

— М-мда. Назначил меня Сталин к ликвидации. Колхозов, говорит, у нас много стало, и хлеба теперь, говорит, хватит. Так что кулака, говорит, и по боку можно. Это меня, стало быть!

— Не читал я еще про это, — стараясь не глядеть на Якова, виновато ответил Тимофей.