Елизавета перекрестилась, подняв глаза к потолку.

— Бог тебе судья, Кузьма.

Чокнувшись с Елизаром, он выпил, налил себе еще рюмку и мотнул головой на графин.

— Убери вино. Зятю нельзя пить больше: на должности он, всем виден. Осудить люди могут.

Морщась от вина, Елизар признался тестю:

— Думаем мы с Настей разно, потому и не ладим…

— Бабе думать не полагается! — перебил его Кузьма. — Лизавета, позови Настю! Муж пришел, а она хоронится. Кому сказано? Глядите у меня, едят вас мухи!

Когда Елизавета ушла в горницу, задумался, быстро хмелея и тоскливо мигая мокрыми глазами.

— Эх, жизнь наша! Одно неудовольство.

Потянулся к граммофону, щелкнул чем-то.

— Повеселим душу, зятек! Вроде как на свадьбе.

Ткнул иголку в черный круг и полез из-за стола, расправляя широкие костлявые плечи.

В зеленой трубе граммофона зашипел кто-то по-змеиному, потом беззаботно развел гармонию, будто лады пробовал, и вдруг хватил с перебором «Камаринского».

Кузьма тонко ухнул и пошел по кругу петухом, склонив набок большую круглую голову и далеко откинув правую руку, а левую прижимая к груди.

Дверь горницы скрипнула. Держась за косяк, Елизавета уставилась на мужа холодными, ненавидящими глазами. А он, вызывающе топнув перед Елизаром, отступил к столу, часто дыша.

— Вот как жить-то надо, зятек!

Сел на лавку, зажмурился, подоил острую бороду, грустно усмехаясь.

— А и пожито было! Есть что вспомнить и есть за что муку принять.

Сменил пластинку и сунул голову чуть не в самую трубу, подняв палец.

Словно издалека мужской голос пропел-спросил:

Подождал, подумал, видно, пока играла музыка, и ответил жалостно:

Упершись бородой в грудь, Кузьма дослушал песню до конца, вытер глаза кулаком.

— Чуешь, зятек, долю мою?

Елизар, нахмурясь, отодвинулся прочь от стола.

— Насчет политики, Кузьма Матвеич, не будем толковать. Не сойдемся мы тут с тобой!

Кузьма улыбнулся горестно.

— Оно конешно: какой с кулаком разговор может быть! Кулак, он — кровопивец, Советской власти — враг!

Ласково гладя сияющую лысину, попенял отечески, с мягким укором:

— Горячки в тебе много, зятек. И гордости тоже. Может, бабе и любо это, а в жизни мешает. М-м-да. И легковерен ты очень. Вот и обо мне судишь неправильно, по наветам худых людей…

Откачнулся в тень абажура и приложил руки к груди.

— Да разве я Советской власти враг? Разве я законов советских не сполняю? Разве вор я какой али убивец? Сохрани меня бог! Может, завидуют люди, что живу богато? Так что же теперь мне богатство-то свое, трудом нажитое, людям отдать? Могу! Но только не лодырям, а чтобы в хорошие руки. Пущай Советская власть у нас, мужиков, берет и землю, и скот, и разную там хозяйскую надобность, а нас, как рабочих, на жалованье посадит. Вот тогда уж все будут равны, никому не обидно. Работай, мужик, на чужой земле чужим орудием и получай деньги, сколько выработаешь. А от колхозов толку не будет! Передерутся там все. Помяни мое слово.

Елизар вспотел сразу, не зная, что ответить, и тяжко раздумывая.

— Круто больно берешь, Кузьма Матвеич, — вытирая лоб шапкой, сказал он погодя. — Ежели мужика сейчас вовсе земли и скота лишить, интересу в работе у него не будет без привычки-то. На это не пойдет он! А в артели мужику гораздо способнее: кроме общего, у него и свое хозяйство будет, хошь и маленькое. Рыску меньше.

— Не пойдет, говоришь? — сверкнул глазами Кузьма. — А я пойду! У меня хоть сейчас до нитки забирайте все. Не жалко. Я за жалованье работать согласный, по справедливости. Вот те и кулак! Вот те и жадный!

«Придет время — отдашь! — думал весело Елизар. — Чуешь, видно, собака, что все равно возьмут, оттого и раздобрился так».

— Эх, зятек! — вздохнул хвастливо Кузьма, выдвигая из-под лавки зеленый сундучок, окованный железом. — Я и не такого капиталу лишался, да и то не жалею!

Открыл сундучок, набитый доверху николаевскими деньгами, и, вороша дрожащей рукой радужные пачки сотенных, закричал сердито:

— Гляди! Я тогда на них всю Курьевку с потрохами мог бы купить. А теперь на что они? Ушла из них сила-то? И куда ушла — неизвестно.

Примял деньги сапогом, захлопнул крышку и пнул ногой сундучок под лавку.

— Для интересу берег. Горницу думаю оклеить.

Сторожко взглянул на Елизара, щуря один глаз.

— Я тебе, зятек, верю. Потому и дочку отдаю. Знаю — не пропадет она за тобой. Только вижу — трудно тебе.

Подумал, покосился на дверь, постучал пальцами по столу.

— Уеду я скоро. В Сибирь. Съели меня тут. Брошу все. Дом вам с Настей оставлю. Корову дам. Ежели мало — бери две. Вам жить.

Елизар потемнел, не сразу ответил:

— Чужого добра не возьму, Кузьма Матвеич. Не надо мне. Свое наживать будем.

Выпрямившись на лавке, Кузьма согласно качнул головой.

— Понимаю: взял бы, да нельзя! Стало быть, и разговора этого вроде не было у нас…

Дверь в горницу скрипнула опять. Елизар так и встрепенулся весь, метнув туда быстрый взгляд.

Вошла Настя, как всегда высоко неся непокорную голову, словно оттягивал ее назад большой черный узел волос на затылке. Не поднимая отяжелевших ресниц, сказала Елизару чуть слышно:

— Здравствуй.

Как чужая, села на край лавки, подобрав широкий синий сарафан. Сложила руки на коленях и застыла, плотно сжав губы и ни на кого не глядя. Только высокая грудь ее чуть приметно поднимала и опускала красную кофту да, вздрагивая, покачивалась на розовом ухе маленькая сережка, похожая на тонкий серебряный месяц.

Не глядя на дочь, Кузьма приказал:

— Собирайся.

Она не пошевелилась, не подняла глаз, часто роняя на кофту крупные слезы.

Елизар подошел к ней, взял за локоть и поднял с лавки, ласково говоря:

— Пойдем домой, Настя. Подурила и хватит.

Елизавета, окаменев у косяка от ярости и горя, проводила их до порога немигающими глазами.

Не попадая руками в рукава, Настя стала одеваться. Впервые почувствовал Елизар нечто вроде благодарности к тестю, который, сам того в душе не желая, помог ему вернуть Настю. Уже взявшись за скобку, поклонился:

— Спасибо, Кузьма Матвеич, за привет. До свиданьица!

— Прощай, — холодно и сухо ответил Кузьма, низко опуская лысину. — Сундуки Петруха завтра привезет…

На крыльце Елизар с тревожной радостью спросил Настю:

— Волей али неволей идешь?

Настя метнулась на грудь ему, крепко хватаясь руками за плечи.

— Елизарушка!

В дверях глухо стукнул за ними запор.

В первое время, как ушел Тимофей из колхоза, полегчало у него на душе: и сердце перестало болеть за свое добро, и голову от тяжелых дум надвое не разламывало. А кабы распался в Курьевке колхоз, еще спокойнее стало бы. Не точило бы тогда сомнение, ладно ли сделал, не ошибся ли, что ушел.

Но колхоз в Курьевке не, распадался никак. Хоть и мало оставалось людей в нем, да ухватились они, видать, за артельное хозяйство цепко. С утра до вечера звенела на всю деревню колхозная кузница, около амбаров неугомонно тарахтела сортировка, а за гумнами, где колхозники строили из старой риги конюшню, празднично благовестили топоры.

Приглядываясь ревниво ко всему, что творилось в колхозе, Тимофей с тревожной завистью думал все чаще и чаще: «А вдруг пойдет у них дело-то!»