Обозлился было Елизар на Парашку: девчонка еще, а в чужое семейное дело свой нос сует! Хотел уж отругать ее и прочь идти, да не пускают цыганские Парашкины глаза, на самом дне сердца шарят.

— Неужто, Елизар Никитич, у тебя и любви к ней не осталось нисколечко?

И в уме не держал Елизар отвечать на это Парашке, да само как-то сказалось:

— Я ее не гнал от себя. А раз другого себе нашла, ну и пусть живет с кем ей любится!

— Вот уж и неправда, Елизар Никитич! — так и вскинулась Парашка. — Зря это про Настю болтают. Подкатывался к ней, верно. Степка Худорожков, так это все Лизавета подстроила. А сама Настя живо ему от ворот поворот указала. Из-за этого у ней с матерью, с Лизаветой-то, и ругань сейчас идет…

У Парашки даже глаза сверкнули слезой.

— Хоть бы, говорит, мимо окошек когда прошел! Поглядеть бы на него в остатный разок.

Оглянулась и чуть слышно, как ветер, дохнула:

— Уезжают ведь они в Сибирь скоро, хозяйство-то бросать хотят! Здесь, говорят, житья не стало, бежать надо, пока не сошлют. Ну и пусть Кузьма с Лизаветой едут, а Настя-то с Васюткой за какую провинку страдать будут? Не зря она каждый день слезами уливается. Сколько раз уж пытала про тебя.

— Когда? — вздрогнул Елизар.

— Да и вечор пытала: не зайдет ли, мол, для разговора, али, может, из дому вызовет к тетке Анисье.

Ничего не сказал Парашке Елизар, повернулся, пошел.

«Брешет, поди, по бабьей жалости! — думал он, все еще не веря ей. — Да и с чего она за Настю стараться так будет? Никогда у них дружбы между собой не было!»

И тут припомнил вдруг: прошел как-то слушок по деревне, что очень уж любовь большая была у Парашки с Зориным Алешкой, пока тот в город не уехал. И письма он ей оттуда писал сперва, к себе все звал, а потом, как отказалась она ехать от больной матери, отстал Алешка от нее совсем, женился на городской, видно. Сказывали, что горевала Парашка сильно, да и сейчас еще будто бы тоску по нем в сердце носит. Может, по несчастью сдружились они с Настей-то?

— Становись к сортировке, Марья! — слышал он сзади громкий голос Парашки. — А ты, Люба, мешки с Василисой будешь насыпать. Да поживее, бабы, поворачивайтесь! Кончать сегодня надо.

А Елизар шел, уже не замечая ничего кругом.

«Правду, видно, Парашка о Насте-то сказала! — колотилось у него в радости сердце. — Кабы не любила, не звала бы, не плакала бы…»

Сзади заскрипели полозья. Елизар оглянулся. Впрягшись в оглобли, Тимофей Зорин тащил из колхоза домой дровни, на дровнях лежала зубьями кверху борона, а на ней плуг.

Поздоровался Елизар, остановился.

— Что уж торопишься больно из колхоза-то, Тимофей Ильич! Али времени было мало Бурку запрячь?

— Под гору-то легко, — избегая глядеть Елизару в лицо, угрюмо ответил Тимофей. — Довезу и сам.

— Зато в гору трудновато будет, — усмехнулся Елизар.

Ничего не ответил Тимофей, вытер пот со лба рукавицей, поехал дальше.

Не успел Елизар и пяти шагов ступить — навстречу Константин Гущин. Тот на лошади едет, к дровням две коровы привязаны.

— К нам? — обрадовался Елизар.

Поднял голову Константин — лица на нем нет, посерел весь, борода встрепана, в ястребиных глазах тоска. Только рукой махнул.

— Второй раз в эту гору поднимаюсь, Елизар Никитич. Крута больно!

Надвинул шапку на лоб, почесал затылок.

— Ноне всю зиму только и знаем, что ездим в гору да под гору.

Дернул сердито вожжи.

— Н-но, холера!

Тронулся с места и Елизар со своими думами, а как опамятовался, увидел, что и сам спешит под гору, за Тимофеем Зориным следом. И тут понял и почувствовал вдруг, что не может без Насти жить. Дивясь на себя, как он выдержал эти три недели, не видев ее. Елизар прибавил шагу.

Отчаянный страх потерять жену и сына напал вдруг на него и погнал под гору бегом.

«Не отдадут — уведу силой!» — решил он.

В доме тестя во всех окнах горел яркий свет. Елизар крутнул холодное кольцо щеколды и ступил во двор. Черный пес, лязгая цепью, молча рванулся из конуры и прыгнул на него со всего разбегу. Но, опрокинутый натянувшейся цепью, захлебнулся в бессильной ярости хриплым лаем. Елизар пнул его ногой в бок, взбежал на крыльцо и заколотил в дверь.

На стук вышел сам хозяин, спросил осторожно:

— Кто?

Охрипшим голосом Елизар потребовал:

— Отопри, Кузьма Матвеич!

Хозяин, помешкав, открыл дверь и впустил его, мирно говоря:

— Милости просим, дорогой зятек!

Темными сенями Елизар быстро пошел вперед, и первое, что увидел, широко распахнув дверь в избу, — белое, растерянное лицо Насти, вскочившей из-за стола. Опустив руки и не шевелясь, она испуганно и виновато глядела на него. Потом, нагнув голову, чтобы скрыть слезы боли и радости, кинулась в горницу.

— Уж не знаю, как тебя и привечать, — говорил сзади Кузьма. — Впервые ты у меня в гостях-то!

Озадаченный радушием тестя, Елизар медленно прошел к столу и сел на широкую крашеную лавку. Отсвета пузатой двадцатилинейной лампы, висящей под потолком, в просторной избе все сияло и сверкало кругом: оклады икон в углу, толстое зеркало, занимающее целый простенок, колесо швейной машины, большие никелевые шары кровати, труба граммофона, стоящего на краю длинного стола.

Сыновей хозяина — Петрухи и Фомки — не было: задержались, должно быть, на мельнице.

Кузьма сел наискосок от Елизара. Недовольно повел острой бородкой и длинным носом в сторону горницы.

— Лизавета! Не видишь, гость пришел! Где ты там?

Из горницы черной тенью неслышно вышла жена Кузьмы, прямая, как доска, с худым суровым лицом, с гладко причесанными, блестящими от масла волосами. По голосу мужа поняла, видно, что гостя надо привечать. Поклонилась молча Елизару, крепко сжав губы и съедая его яростным взглядом. Елизар глянул на нее исподлобья, сказал сквозь зубы:

— Здорово… теща!

Сбросив со стола на лавку какое-то шитье, оставленное Настей, Кузьма скомандовал:

— Собери закусить. Да вина поставь! — и взглянул на Елизара с тонкой улыбкой. — Без этого у нас разговору с зятем не получится.

Елизар выпрямился на лавке и надел снятую было шапку.

— Я и трезвый могу сказать. За Настей пришел. За своей женой!

Кузьма улыбнулся ласково:

— Вижу. Другой причины нет у тебя ко мне заходить.

И крикнул на жену:

— Скоро ты там?

Елизавета безмолвно поставила на стол нарезанное ломтиками розовое сало, тарелку соленых рыжиков с луком и графин с водкой.

Наливая большие тонконогие рюмки, Кузьма засмеялся и подмигнул зятю.

— Ловко же ты, Елизар Никитич, дочку у меня тогда самоходкой уволок! Прямо как цыган лошадь с чужого двора…

Подвинул осторожно рюмку Елизару.

— Я хоть и в обиде на тебя по первости был, ну только это сгоряча. Уважаю, брат, за хватку! Завидую даже таким людям, вот как!

«Да уж такого хвата, как ты, поискать! — думал Елизар, поднимая рюмку. — Только не пойму я никак, с чего ты вдруг нынче такой ласковый стал?»

Сложив на груди сухие белые руки и поджав губы, Елизавета безмолвно стояла у косяка двери в горницу. Вся в черном, с глубоко ввалившимися глазами на восковом лице, она похожа была на старую монахиню.

«От злости да от жадности, что ли, ты высохла!» — ругал про себя тещу Елизар, искоса на нее взглядывая. Его оскорбляло сходство Насти с матерью. У тещи был такой же прямой и тонкий нос, как у Насти, и такие же, как у Насти, плотные черные ресницы, даже голову держала она высоко и прямо, как Настя. Вспоминая, что и характером Настя во многом похожа была на мать, Елизар все больше наливался ненавистью к теще.

— Из-за чего с бабой-то не поладили? — участливо добирался Кузьма, наливая зятю вторую рюмку.

Елизавета вздохнула с набожной кротостью:

— Кабы венчаны были да с родительского благословения, и сейчас вместе жили бы да радовались только.

— Много ты понимаешь! — грозно повел на нее носом Кузьма. — Нас вот и венчали с тобой, и благословляли, да что толку-то? Не больно я с тобой радовался.