Но как ни крепился Елизар, как ни топил в колхозных тревогах домашнюю беду, а напомнила она о себе, да так, что повернула в нем все разом.

После обеда как-то собрался он сходить к амбарам, где сортировали семенное зерно. Уже спустившись с крыльца, заметил случайно чьего-то парнишку во дворе у поленницы. В думах прошел бы мимо, да толкнуло что-то в сердце, остановился. То и дело вытирая рукавом нос, парнишка стоял и неотрывно глядел на окна Кузовлевых. Одна штанина у него вылезла из валенка, шапка сползла на лоб, руки он, согнув в локтях, держал кверху, чтобы с них не свалились варежки. Увидев Елизара, робко попятился и прижался спиной к поленнице.

«Должно быть, Степы Рогова мальчонка! — подумал Елизар. — Завсегда один гуляет, будто нелюдим какой!»

И хотел уже свернуть на задворки, как увидел вдруг такой знакомый, до боли родной розовый носишко, жалобно торчащий из-под шапки, и испуганно-радостные ярко-синие Настины глаза на побелевшем от холода личике.

У Елизара остановилось дыхание. Присев на корточки, он охватил сына руками и, часто мигая, закричал шепотом:

— Васютка! Откуда ты взялся-то? Сам пришел?

— Шам, — сипло ответил мальчик.

И улыбнулся несмело щербатым ртом: в нем не хватало трех зубов. Может, сами выпали, а может, упал где-то и вышиб.

Елизара пронзила догадка, что мальчонка ждал его на улице больше часу, не смея войти в избу. Схватив сына в охапку, он взбежал с ним в сени и загрохотал ногой в дверь.

Старики переполошились, заохали над внучонком и, раздев его, посадили на печку. Когда он отогрелся, бабка налила ему блюдо горячих щей.

Елизар молча сидел рядом, гладя дрожащей рукой встрепанную голову сына. Тот ел чинно, как в гостях, кладя часто ложку на стол и не торопясь. Осмелев немного, заговорил:

— А у того дедушки шобака есть. Жлющая-прежлющая! Раз как цапнет меня жа ногу, так валенок и прокусила. Дедушка осердился да кнутом ее. А мне говорит: «Ты ей каждый день хлеба давай, она к тебе и привыкнет». Уж я давал ей, давал хлеба, а она все жубы на меня шкалит. Потом перештала. А теперь я когда хошь к ней подхожу…

— Мы с тобой свою заведем! — пообещал сыну Елизар. — У Егорки Кузина сука ощенилась, так я ужо за щенком схожу к нему. Какого лучше взять-то — черного али белого?

— Черный-то красивше. Ты мне домой его дашь?

Елизар, не ответив, отвернулся.

— Ну как живешь там?

— Хорошо. Мне дедушка надысь пальто новое привез да валенки, а еще, говорит, балалайку настоящую к лету куплю…

Ревниво оглядывая сына, одетого во все новое и чужое, Елизар спросил тихонько:

— А мамка твоя как живет?

Мальчик шмыгнул носом, подумал о чем-то, опустив глаза, и неохотно пожаловался:

— Ругаются они…

— Кто ругается?

— Да мамка с бабушкой и дедушкой. Каждый день только и жнают, что ругаются…

— Чего им не хватает?

— Не жнаю, — грустно ответил мальчик.

Елизар со вздохом встал с лавки, обнял сына рукой.

— Идти мне надо, Васютка. А ты меня дождись тут, я вернусь скоро. Ладно.

Мальчик вдруг крепко прижался горячим телом к его ноге, так что Елизар почувствовал его тонкие ребрышки и частое биение маленького сердчишка.

— К мамке хочу! — заплакал он, прижимаясь к отцу еще крепче. — А то жаругает она меня. Где моя шапка?

— Не заругает. Скажешь, что я не отпустил, — ласково принялся уговаривать его Елизар. — Сиди тут, играй. А то вон попроси дедку лыжи сделать. Возьмите во дворе две доски, а у бабки обечайку от старого решета попросите — и будете мастерить.

Дождался, когда дед с внуком занялись лыжами, и тихонько вышел из избы. Брел задворками, как потерянный, все еще видя встрепанную голову сына на тонкой шее, слыша его шепелявый разговор и ощущая тепло родного тела. Уже у самых амбаров он поднял голову и тут же забыл обо всем, опаленный гневом. Подсевальщицы с решетками, сбившись в кружок, судачили о чем-то, забросив работу. Сортировка тоже стояла без дела. На половики, где лежало чистое зерно, ногами наношено было много грязного снегу.

Елизар уже хотел пугнуть баб ядреным матом, но удержался и неслышно подошел ближе.

— Хватит, бабы, языки-то чесать! — услышал он чей-то сердитый голос, как показалось ему, Парашки Солдаткиной. Но бабы не шелохнулись, увлеченные разговором. Елизар увидел в середине бабку Секлетею Гущину. Всплескивая руками и часто тараща бесцветные глаза, отчего коричневая бородавка ходила у ней по лбу ходуном, Секлетея басом рассказывала:

— …Как он глянул, родные мои, на небо-то, а по нему кужель огненный летит, да всю деревню так и осветил, как днем. Тут Егорша без памяти так и пал…

— Не к добру это, бабы! — охнула в страхе высокая молодуха.

«Ты у меня поагитируешь еще, старая квашня!» — с сердцем подумал Елизар. Пробравшись незаметно к Секлетее, он присел рядом с ней на корточки и притворился, что слушает ее рассказ, даже рот нарочно раскрыл, будто от удивления.

Смешавшись вначале, бабы опять уставились на Секлетею, думая, что Елизару и самому страх как интересно послушать ее. Елизар терпеливо дождался, когда Секлетея остановилась перевести дух.

— А мне-то, бабка, прошлой ночью диво какое приснилось, — вступил он в разговор. — Лег я спать, и вот снится мне, что у Кости Гущина овин отелился. Ей-богу! Так ведь не то дивно, что отелился, а то дивно, что яловым был. К чему бы это?

Бабы смущенно засмеялись, а Елизар, с удивлением и страхом оглядывая всех, заговорил уже чуть не шепотом:

— Только этот сон кончился, сделалось видение мне. Едет на колеснице Илья Пророк, он по колхозам нонеча ездит, проверяет, готовы ли к севу. «Ну, — спрашивает, — раб божий Елизар, есть ли семена у вас?» — «Как же, — говорю, — готовы! Завтра сортировать заканчиваем». — «Врешь, — говорит. — Мне сверху все видно. Если так будете сортировать, вам и в неделю не управиться. Погляди, — говорит, — к примеру, на рабу божью Секлетею. Ведь она только языком сортирует да других от дела отбивает. Я вот, — говорит, — ужо обратно поеду — прихвачу ее с собой. У нас, — говорит, — на том свете с такими грешниками разговор короткий: в котел — и на мыло!»

С визгом и хохотом бабы разбежались по местам, а Секлетея, оставшись одна, долго не могла опомниться, растерянно оглядываясь вокруг. Потом плюнула, перекрестилась и стала искать свое решето.

— Вот что, бабоньки! — уже строго сказал Елизар. — Надо вам тут старшего для порядка выбрать. Кого хотите, того и выбирайте.

— Парашку.

— Кого же больше-то!

— Она всех справедливее.

И бабы со смехом вытолкнули вперед Парашку Солдаткину.

— Ну вас, бабы! — застыдилась та. — Меня и слушать-то никто не будет.

— Будем!

— А ты с ними посурьезнее! — наставлял Елизар. — Которые ленивые да языком треплют много, бери сразу на заметку. Я и карандаш тебе сейчас дам…

Бабы сердито притихли.

Давно не видел Парашки Елизар. Так выровнялась да расцвела девка, что и узнать нельзя. Все тоненькая была, как вица, да голенастая, а тут словно соком налилась. И к народу подхожая, видать, и характером веселая.

«Кабы Настя у меня такая была!» — позавидовал про себя Елизар, а вслух подивился:

— Совсем ты, Парашка, невестой стала! На свадьбу-то когда позовешь?

— Жениха нету, Елизар Никитич! — бойко ответила она. — Хоть бы ты поискал.

— Куда же он девался-то?

Вздохнула Парашка не то шутя, не то всерьез, и глаза бедовые погрустнели сразу.

— Моего жениха, Елизар Никитич, на льду громом убило!

— Вечная ему память! — снял шапку и перекрестился истово Елизар под бабий смех. — Хороший парень был! Но уж коли ты овдовела, может, за меня пойдешь? Я теперь тоже вдовый.

— Ой, что ты такое говоришь-то, Елизар Никитич! — смутилась Парашка. — Да ведь мне Настя глаза выцарапает.

И потянула его в сторону за рукав.

— Словечко тебе сказать надо.

— Какое?

— Чего уж, Елизар Никитич, не зайдешь-то к ней? — горячим шепотом принялась она пенять ему. — Третью неделю как приехал, а и глаз не кажешь. Совсем уж загордел. А то небось не знаешь, ей-то каково!