— Ну не контра ли! — так и взвился Синицын, зло и торжествующе глядя на Трубникова. — Вот он, твой середняк-то!

— За правдой и на край света съездить не грех! — усмехнулся тот в усы. — Народ правду разыщет, куда ее ни прячь. А в колхоз люди вернутся, и Тимофей Ильич вернется, только его у Бесовых отнять надо.

— Ну, хватит, посумерничали! — тяжело полез из-за стола Синицын. — С утра уж решать будем, как нам теперь быть… — Запирая правление на замок, уже дружелюбно сказал: — Заночуешь сегодня у меня, товарищ Трубников. А на квартиру завтра уже определим…

Кто-то шел быстро к правлению по дороге, закуривая на ходу, но спички гасли одна за другой, хоть ветра и не было.

— Кузовлев это, — вглядевшись, обеспокоенно сказал Боев. — Не случилось ли чего?

— Ко мне, что ли, Елизар Никитич? — закричал Синицын с крыльца.

Кузовлев сбавил шаг и неуверенно подошел ближе. Сдвинув на лоб финскую шапку, замялся, оглядывая всех.

— Да я, Иван Михайлович, ко всем вам, поскольку вы члены Коммунистической партии. Желал бы я всей душой к вам, в партию. Вот и хотел спросить, могу ли я, и как мне теперь быть…

Спускаясь с крыльца, Синицын потеплевшим сразу, дрогнувшим голосом ответил:

— Правильно ты надумал, Елизар Никитич, ужо в правление заходи ко мне. Побеседуем, как и что…

Глядя куда-то вбок, Боев спросил недоверчиво и сухо:

— А с бабой у тебя как, Елизар Никитич? Неудобно, гляди, получается-то: вроде ты с ней не разводился, а живет она с родителями, которые есть всем известные кулаки. Отсюда и она теперь, выходит, чуждый элемент.

— С бабой у меня, верно, товарищи, неладно, — потупился Елизар. — И сам еще не знаю, как оно дальше будет!

Стали выходить на дорогу. Глядя себе под ноги, Боев резко сказал, словно ударил:

— Баб много, а партия одна, Елизар Никитич!

— Оно, конешно, так, Савел Иванович, — виновато заговорил Кузовлев, идя сзади, — да ведь сынишка у нас, вот какое дело-то. Жалко!

— Тут уж сам выбирай: партия или баба! — отрезал холодно Боев.

Кузовлев долго еще шел молча за ними, потом шаги его стали помаленьку затихать и, наконец, умолкли совсем. Оглянувшись, Трубников увидел, как он свернул с дороги прямо в снег и идет, ничего не видя, согнувшись, будто несет на плечах что-то невидимое, но тяжелое.

— Зря, пожалуй, отпугнул ты его, Савел Иванович, — упрекнул Боева Трубников. — Хоть человек этот и незнакомый мне…

— Мужик для партии подходящий, — поддержал впервые Трубникова Синицын, — а что с бабой толку дать не может, дак с ней сам черт не совладает…

— А долго ли она замужем-то была? — поинтересовался Трубников.

Боев свернул с дороги к утонувшей в сугробе избе, нехотя ворча:

— Годов семь, поди.

— Ну какой же она после этого чуждый элемент?

— Кто ж она, по-вашему? — сразу останавливаясь, огрызнулся Боев. — На кулацком иждивении состоит, да и агитацию ведет антисоветскую. Будь я на месте Елизара, на порог бы ее, суку, не пустил к себе, а он все еще колеблется, разводиться с ней али нет. От любви страдает, вишь, забыть никак не может!..

Тоскливо и протяжно высморкался, повалял варежкой с боку на бок утиный нос.

— До свиданьица.

«Такую, брат, бабу не вдруг забудешь!» — улыбнулся Трубников про себя, вспоминая синеглазое, чернобровое и румяное лицо Насти.

Повернули куда-то на задворки. Избенка Синицына, непомерно высокая, с двумя узкими окнами, имела какой-то скорбный вид. И стояла-то она, как обиженная, на самом отшибе. Не только «хозяйства» какого-либо, даже поленницы дров не заметил во дворе около нее Трубников. Чернел лишь у крылечка толстый чурбан с воткнутым в него топором, да валялась рядом в снегу старая жердь, снятая, видно, с изгороди.

В избе было тесно и темно. Маленькая коптилка, поставленная на перевернутое кверху дном блюдо, освещала только передний угол избы, оклеенный газетами. Из божницы весело щурился с портрета сквозь очки Михаил Иванович Калинин, а под ним, на полочке для Евангелия, лежал красный томик Ленина.

Трубников сел на лавку и оглянулся, заметил на полатях три встрепанные черные головы с блестящими глазами и зубами. Среди них он увидел знакомую — Ромкину. Подперев щеки руками, Ромка внимательно глядел вниз на отца и гостя.

С горьким сожалением вспомнил тут Трубников о своем чемодане, который оставил в сельсовете, не желая ждать подводы. А в чемодане нашлось бы сейчас ребятам хорошее угощение: товарищи на фабрике выписали и насовали Трубникову в дорогу конфет, петифура, шоколада.

Жена Синицына, широкоплечая невысокая женщина с усталым лицом и покорно-равнодушными глазами, молча стала собирать на стол.

— Садитесь, поужинаем, — смущенно пригласил гостя Синицын, подвигая ему на край стола блюдо квашеной капусты и ломоть хлеба.

Трубников поел немного и потянулся за чаем.

— Сахару-то нет, извините уж, — опять засмущался Синицын. — Не привозят что-то в лавку к нам…

— У Назара, что ли, муки-то попросить? — безучастно спросила жена, стоя посреди пола со сложенными на животе руками. — Хлебы ставить надо, а мука-то вышла вся…

Синицын промолчал, отодвинул прочь пустое блюдо и залпом выпил остывший чай.

— За сеном бы тоже съездить надо, — не двигаясь с места, напомнила ему жена.

— Заняты все лошади сейчас в колхозе, — ответил Синицын. Вытер мокрые усы и стал снимать валенки.

— Стели нам, Авдотья.

— А я, тятя, на санках сам за сеном съезжу, — сказал с полатей Ромка.

— Спи, — поднял на него посветлевшее лицо Синицын. — Много ли ты на санках привезешь!

— Так я два раза съезжу, — не унимался Ромка.

Постелив на пол две старые овчинные шубы, Авдотья залезла на печь и притихла. Заснули скоро и дети, только Ромка внимательно слушал, что говорят взрослые.

Синицын долго сидел босиком на постели, охватив острые колени руками и низко опустив голову.

— Не могу я, все ж таки, поверить этой статье, товарищ Трубников, — грустно сказал он.

Охваченный жалостью к нему, Трубников спросил:

— А ты Ленину… веришь?

— Как же можно товарищу Ленину не верить! — тихо и горячо воскликнул Синицын.

— Я вон у тебя на божнице книжку Ленина вижу. Возьми да почитай, что он о середняке пишет, я тебе сам завтра найду и покажу…

Синицын потянулся в угол и взял с божницы красный томик с черным профилем Ильича. Бережно лаская книгу ладонью, задумчиво сказал:

— Я дорогого Владимира Ильича самолично видел и слышал, товарищ Трубников…

Глубоко вздохнул и, стыдясь, признался:

— А что до чтения, то памяти нет у меня. Возьму книгу эту иной раз, читаю, читаю, а как закрою — ничего не помню. Газом я травленный на фронте, да и контужен притом же.

И дунул на коптилку.

Спать было душно и жестко. Трубников не однажды просыпался среди ночи и всякий раз слышал рядом глухой кашель Синицына и видел красный огонек его цигарки.

Уже рассвело, когда он снова открыл глаза. Синицын все еще сидел неподвижно на постели, с посеревшим за ночь лицом. Заметив, что гость не спит, он взглянул на него воспаленными глазами и качнул головой, зло и горько шепча:

— Эх, темнота наша! Из-за этого пропадаем.

Встал, сходил напиться и начал обувать валенки.

— Давай народ собирать, уполномоченный.

Придавила бы совсем Елизара тоска чугунная, кабы горевать было время! А то поставили его в колхозе полеводом и все равно как в огонь кинули. Шутка ли: скоро сеять, а семена не готовы, плуги и бороны не починены, во всем колхозе ни одной целой телеги нет, лошадей же хоть на веревки подвешивай — до того истощали от плохого ухода. Тут не только про семью — сам про себя забудешь!

Насти Елизар, как приехал, не видел ни разу. Должно быть, стыдилась она показываться часто на люди, сам же он нарочно избегал встречи с ней. Да и жили Бесовы за ручьем, куда не доводилось ему ходить по делу: все хозяйство колхоза — и общественные амбары, и конный двор, и ферма, и кузница — было на горе.