— Что это с ним? — изумилась Зина.

И только потом догадалась посмотреть себе под ноги. Но — лучше бы она и не смотрела: сердце у неё зашлось от ужаса и омерзения. Она поняла, в какое такое болото погрузились её необутые ноги.

Кляклое вещество у неё под ногами представляло собой раздавленных, превращенных в кисель умирашек. Сколько раз по их телам прошлись ступни их сотоварищей — оставалось только гадать. Зато о том, где находились эти сотоварищи сейчас, гадать не приходилось вовсе: они двигались по дуге в их сторону, заметно забирая вправо. От них-то явно и удирал Рыжий, когда совершал свой прыжок и взбирался на дерево.

— Это — правики, — произнес Иван Алтынов громко; шептать и таиться явно уже не имело смысла. — А где-то рядом должны быть и левики. Именно здесь их круги смыкаются и размыкаются. Наши Сцилла и Харибда — это не чудища, живущие на скале и в водовороте, как в "Одиссее" Гомера. Это — два водоворота с чудищами, коим несть числа. Точнее — два кадавроворота. Уж извини меня за эту абракадабру, Зинуша...

— И что же нам теперь делать?!

— То же самое, что сделал Одиссей, когда спасался от Харибды. Других вариантов нет.

1

Иван Алтынов в прежней своей жизни не сумел окончить даже начальную гимназию. А домашние учителя, которых нанимал для сына Митрофан Кузьмич, не особенно налегали на древнегреческую литературу. Так что несостоявшийся гимназист Иванушка читал в свое время Гомера только в переводе. И не особенно этими виршами впечатлился. Однако за десять лет много всего переменилось в купеческом сыне и его миросозерцании. Да и не играло сейчас особой роли знание или незнание гомеровых строк. Ведь даже Эрик Рыжий понял, что нужно делать — без всякого знакомства с "Одиссеей".

Иван поднял фонарь высоко над головой — стал оглядывать окружавшие их деревья. Но — Рыжий и тут не сплоховал: выбрал единственный приемлемый вариант. Да, в десятке шагов росли деревья, нижние ветви которых располагались ближе к земле, чем у раскидистого дуба, на который взобрался котофей. Однако между Иваном, Зиной и теми деревьями вышагивали по двум сходящимся дугам ходячие покойники. Так что — выбора не оставалось.

Мимолетно купеческий сын пожалел об оставленной возле фамильного склепа чугунной лесенке. Но вернуться за ней не представлялось теперь никакой возможности. И, повернувшись к Зине, Иван Алтынов сказал:

— Зинуша, мы должны взобраться на это дерево — на тот дуб, где сидит Рыжий. Сейчас я подниму тебя к себе на плечи, а потом подсажу — чтобы ты могла ухватиться за нижнюю ветку.

И с этими словами он поставил фонарь на землю, а потом простер к Зине руки — чтобы принять её в подобие объятий.

— Понимаю, — быстро сказала Зина. — Одиссей, чтобы не угодить в водоворот Харибды, ухватился за ветви смоковницы, которая росла на берегу. Повис над водой.

— Точно! А сейчас — поторопись! Правики и левики вот-вот соединятся.

Однако поповская дочка вместо того, чтобы шагнуть к Ивану, отступила от него на шаг.

— Нет, — сказала он твёрдо, — я не полезу.

— Что?!

Иван Алтынов решил: он ослышался, неправильно понял Зинины слова из-за шума дождя. Ну, никак не могла его подруга детства — благоразумнейшея девица, дочь священника — заявить такое! Краем глаза Иван различил, как из сумерек, которые почти не рассеивал свет фонаря, к ним подступают рваные тени. Но — взгляда от Зины он не отвел, и простертых к ней рук не опустил.

— Если ты останешься внизу, — проговорила Зина ровным тоном, как если бы они беседовали в гостиной её отца, — то кто подсадит тебя самого? Ты не кузнечик и не австралийский кенгуру — до ветки не допрыгнешь.

Иван увидел, как от полукруга правиков отделились два силуэта и заковыляли к ним с Зиной — не быстро, но очень уж целеустремленно. Точно по прямой — по кратчайшему расстоянию.

— Мне тоже кое-кто поможет забраться наверх, — сказал Иван. — Кто именно — сама увидишь. А сейчас — прекращай свою эскападу! Лезь мне на плечи, живо!

И — то ли Зину повергло в изумление слово эскапада, которое Иван Алтынов в прежней жизни никогда не употреблял, то ли — она тоже заметила ту устрашающую парочку, что двигалась к ним. Но только на сей раз поповская дочка послушалась его: позволила Ивану взгромоздить себя на плечи. И ни слова протеста не произнесла потом — когда купеческий сын довольно-таки бесцеремонно подтолкнул её снизу. Можно сказать: забросил на нижнюю ветку величественного дуба, к Эрику Рыжему.

Девушка перекинулась ногу через толстую ветку, уселась на неё верхом — явно решив манкировать приличиями. Она даже и не заметила, что юбка её при этом задралась выше колен. Зато Иван заметил это и — помимо воли задержал взгляд на стройных ножках Зины. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы перестать столь бесцеремонно разглядывать дочку священника Тихомирова.

А Зина между тем свесилась с ветки — как если бы снова решила взять пример с Эрика.

— Но кто же тебе поможет? — крикнула она, и в её голосе прозвучали злость, обида и самый настоящий ужас. — Ты меня обманул, да?

— Я никогда тебя не обману, — сказал Иван, а потом обернулся –поглядел через плечо на две шатающиеся фигуры, которым оставалось до него не более четырёх шагов.

2

Валерьян Эзопова открыл глаза, и с четверть минуты не мог понять не только то, где он, но даже и то, кто он. Это место, где он сейчас пребывал, определенно была не его спальня — не та комната, какую выделил ему дядя Митрофан Кузьмич в своём доме. И только потом — при виде трёх масляных ламп, свет которых жег ему глаза, — Валерьян понял: он по-прежнему находится в гостиной большого купеческого дома на Губернской улице. Лежит на том диване, куда давеча его усадила Софья Кузьминична Эзопова. И сам он по-прежнему состоит в родстве с этой женщиной, которая сидит на диване подле него.

— Ну, слава Богу! — воскликнула она, когда заметила, что Валерьян открыл глаза и смотрит на неё. — А я уж боялась — придётся посылать за доктором. Ты изрядно меня напугал, друг мой, когда с тобой вдруг, ни с того, ни с сего, приключился обморок!

Впрочем, ни по тону Софьи Кузьминичны, ни по выражению её ухоженного, моложавого лица никто не сделал бы заключения, что она хоть в малейшей степени напугана.

— Кто уложил меня на диван, маменька? — спросил Валерьян — чтобы только не молчать; собственный голос показался ему тоненьким и жалким, как скрип наполовину оторвавшегося оконного ставня, раскачиваемого ветром.

— Да я и уложила! Мы, женщины, совсем не так слабосильны, как ваш пол привык о нас думать. Не звать же мне было, в самом деле, прислугу? Завтра весь дом стал бы судачить, что мой сын лишился чувств во время самого обыкновенного разговора.

Когда она произносилась последнюю фразу, тон её переменился, что Валерьян тотчас же отметил. Вот только что — она говорила спокойно, даже насмешливо. А затем в голосе её внезапно прорезались нервические, беспокойные ноты. И, говоря, она так и вцепилась взглядом в Валерьяна. Поглядела на него не то, чтобы испытующе, а как будто с неким подспудным смыслом.

"Она хочет понять, помню ли я, о чем шёл наш с ней разговор перед самым моим обмороком, — подумал Валерьян. — Но вернее всего: она пытается выяснить, какая именно её фраза так на меня подействовала, что я потерял сознание, как экзальтированная барышня в театре, на постановке трагедии Шекспира".

Сам-то Валерьян хорошо помнил, из-за чего на него накатила дурнота. Но, уж конечно, помогать Софье Кузьминичне, давать ей подсказки относительно себя он отнюдь не планировал.

— Не вернулись ли ещё дядя Митрофан Кузьмич и кузен Иван? — перевёл он разговор на другую тему.

И с удовольствием отметил: его собеседница издала короткий разочарованный вздох.

— Нет ещё, друг мой, — сказала она. — И Лукьян Андреевич думает уже: а не послать ли за исправником? Ведь куда, спрашивается, они оба могли запропаститься? Лукьян сказал: подождем ещё час, а потом он заложит коляску и сам поедет к исправнику Огурцову домой. Не в полицейскую же управу нам обращаться — семейству купца первой гильдии? А ну, как Митрофан с Иваном попросту заночевали у каких-либо знакомых, и к утру объявятся? Мы тогда для всего Живогорска станем посмешищем.